Лекарство против страха - Вайнер Аркадий Александрович (книги онлайн читать бесплатно .txt) 📗

— Я хотел с вами поговорить о Владимире Константиновиче Лыжине, — сказал я. — Был у вас такой сотрудник и соавтор нескольких изобретений. Помните?

— Да, помню. — Помолчал и добавил: — Конечно, помню. Он закуривал, удобно устраивался в кресле, потом снова вставал за пепельницей и вновь устраивался в кресле, и я видел, что все эти маневры имеют целью выиграть хоть несколько секунд, чтобы тщательнее продумать ответ, — он не ожидал, что я так быстро выйду на Лыжина.

— Вы знаете, чем занимается сейчас Лыжин? — спросил я.

— Кажется, работает руководителем биохимической лаборатории в какой-то неврологической больнице.

— Мне тоже так кажется, но только он не руководитель, а старший лаборант.

— А если вы знаете, то зачем спрашиваете меня? — раздраженно сказал Панафидин.

— Я знаю не все, и вы, наверное, не все знаете. Мы сложим наши знания и совместно придем к истине, — усмехнулся я.

— Истина не апельсин. Из двух полузнаний целого не получишь.

— Попробуем! Меня интересует, чем занимается Лыжин в своей лаборатории.

— Деталей я не знаю, но, по-моему, он тоже интересуется получением и применением транквилизаторов, — сказал Панафидин, изящным взмахом руки подчеркивая, что ничего в этом интересного нет.

— Вам известно, каким именно транквилизатором интересуется Лыжин?

Панафидин засмеялся:

— Видите ли, существует понятие научной этики. Все, что ученый считает необходимым сообщить своим коллегам, он может доложить на ученых встречах или опубликовать в периодике. Интересоваться сверх этого не принято. Это скорее компетенция сыщиков, нежели ученых коллег.

— Понял, — сказал я. — Тогда у меня к вам вопрос из моей компетенции.

— Пожалуйста.

— Вы безоговорочно уверены, что метапроптизол еще не получен?

— Абсолютно.

— Тогда я хочу объединить наши интересы на почве единственной общей черты наших профессий — вашей и моей.

— А именно? Мне как-то не приходило никогда в голову, что в наших профессиях может быть что-то общее.

— Может, — заверил я. — Помимо служебных обязанностей учеными и сыщиками руководит любопытство. С моей точки зрения немаловажный двигатель в постижении истины.

Не скрывая усмешки, Панафидин тяжело, высокомерно бросил:

— Вот только истины мы с вами разные ищем.

— Истина одна, — смиренно заметил я. — Истина — это узнавание мира, поэтому она одна — и многолика.

— Вот именно, — хмыкнул Панафидин, — решение рядов Галуа и поимка карманника в метро — две стороны истины. Неплохо?

Я не хотел ввязываться в спор, мне никак нельзя было с ним поссориться сейчас, и я сказал примирительно:

— Неравнозначны, конечно, эти стороны истины. Но если бы я поймал карманника, укравшего у профессора сверток с рукописью о рядах Галуа, то это бы несколько смягчило контраст. Правда, мы сильно уклонились от нашей темы, а говорили мы о любопытстве.

— Вы хотите оценить мое профессиональное любопытство ученого? — спросил Панафидин, поигрывая серебряной кофейной ложечкой.

Вошла Ольга, она несла на подносе начатый торт. Очень красивый был торт — огромный каравай, обвязанный глазурованным рушником, а сверху вплавлена в шоколад марципановая солонка с сахарным песком.

— Попробуйте, — сказала Ольга. — Вчера гости были, принесли новый торт. «Хлеб-соль» называется.

Я поблагодарил, но торт есть не стал: я что-то разлюбил сладкое в последнее время.

— А у нас в доме все с удовольствием едят сладости, — сказала Ольга. — Мы сладости, как дети, любим.

Панафидин недовольно покосился на нее, сказал сухо, почти сквозь зубы:

— Я тебе уже объяснял, что не «сладости», а «сласти». Сласти! Сладости у восточных красавиц, а это называется сласти. Угощайтесь, — кивнул он мне.

Себе он отрезал большой кусок торта, переложил его на красивую квадратную тарелку с давленым орнаментом и с аппетитом стал есть, а на лице и следа не осталось от только что промелькнувшей внезапно, как снайперский выстрел, вспышки респектабельного, опрятно замаскированного злобного неуважения к жене.

— Ну, сласти так сласти! Подумаешь, какая разница, вкус не меняется, — сказала робко Ольга. — И что ты, Сашенька, из-за всяких пустяков так нервничаешь?

— Я абсолютно спокоен, моя дорогая. А ты упускаешь прекрасную возможность не мешать нам говорить по делу, которое тебе совершенно неинтересно.

— Но вы говорили о Володе Лыжине… — просительно промямлила Ольга.

— Этот разговор мы уже исчерпали. А разъяснить инспектору химизм действия транквилизаторов ты вряд ли сумеешь даже с моей помощью.

— Хорошо, хорошо, Сашенька, не волнуйся, я уже ухожу.

— Вот и прекрасно. Так о чем вы хотели меня спросить? — повернулся он ко мне.

— Я хотел вас спросить: что, если бы к вам пришел человек и сказал: «Я знаю, где лежит метапроптизол, давайте вместе взглянем!»? Вы бы пошли?

Панафидин проглотил кусок торта, отпил кофе, облизнул кончик ложки и неспешно ответил:

— Конечно, не пошел бы.

— Почему?

— Потому что, это предложение — нелепая мистификация, дурацкий розыгрыш, рассчитанный на легковерных глупцов. И невежд, надеющихся найти на улице полный колешек. Знаете, есть такая категория людей, которые с детства мечтают о толстом кошельке на тротуаре?

— Знаю. Ну а научное любопытство?

— Это не научное любопытство, а обывательское ротозейство. Умный человек не пойдет смотреть на то, чего нет и быть не может. И я смотреть не стану.

Он разговаривал со мной вроде бы совершенно спокойно, слизывая крем с ложки, пил мелкими глотками кофе, остроумничал, но я видел его глаза — он бешено считал что-то, он отвечал мне механически, по заранее сформулированному отрицательному стереотипу, а сам в это время изо всех сил старался сообразить: что это — милицейская уловка, ловушка? И отбивался, не глядя, размахивая во все стороны руками, как боксер, пропустивший тяжелый удар, — не нокаут, конечно, но уже утрачена ясность, и вата в ногах, и лицо противника плывет, но надо продержаться до спасительного гонга, там будет передышка — можно будет еще восстановиться для продолжения боя, который длится не три любительских раунда, а по жестким правилам профессионалов — до победы.

— Смотреть не стану, — медленно повторил я и очень обрадовался сделанной им подставке: — Если вы помните, эти же слова сказал ученый монах Томас Люпиан, когда Галилей, исчерпав все аргументы, попросил монаха взглянуть в телескоп.

Панафидин опустил угол рта:

— Прекрасно образованы стали современные сыщики… Но ничего не попишешь, — видимо, такой уж я дубина-обскурант.

Не обскурант ты, дорогой профессор кислых и щелочных щей, а зарвавшийся хам. Нахалюга. И лицемер. Все в этом доме проникнуто лицемерием. И торт ваш «Хлеб-соль» — вранье, потому что хлеб — бисквит, соль — сахар, а гостеприимство — ложь.

Стараясь не сорваться, я сказал тихо:

— Хорошо. Тогда я вам официально заявляю, что располагаю сведениями о том, что в машине одного почтенного гражданина в тайнике хранится метапроптизол.

Панафидин не выдержал, он весь посунулся ко мне, и его напряженная поза и острота движений диссонировали с невозмутимой маской лица и спокойным, чуть даже перетянутым для плавности голосом.

— В чьей машине, позвольте полюбопытствовать?

— В вашей.

Минуту он молчал, внимательно рассматривая меня, и я физически, всей кожей лица ощущал его взгляд, такой он был плотный, тяжелый, царапающий нескрываемым презрением, злостью и огромным интересом.

— Вы с ума сошли? — спросил он спокойно и серьезно.

— Нет. Кажется, нет.

— А мне кажется, что сошли. Иначе бы вам недостало духа нести такую неслыханную дичь.

И тут я решил сыграть ва-банк, я поставил все; никто, наверное, никогда не делал более отчаянной ставки, потому что если я ошибусь, то Панафидин меня с лица земли сотрет.

— Возможно, что сказанное мною — дичь. Тогда я извинюсь перед вами за причиненные вам хлопоты и беспокойство, которое доставил своим визитом. Но вдруг, я подчеркиваю — вдруг! — в жизни ведь всякое случается, окажется, что я прав? Никто никогда вам не поверит, что вы не знали о тайнике. И самое главное — вы ведь больше не увидите метапроптизол. Я его обязательно изыму, коль скоро вы говорите, что не имеете к нему отношения.