Возвращение в Сокольники - Незнанский Фридрих Евсеевич (бесплатная регистрация книга txt) 📗
– И тебе нелегко, значит… Да, Москва!… Собирался, собирался, а все никак не доеду. Надо, конечно, а то я тут совсем провинциалом сделаюсь! – улыбнулся он. – Ну что ж мы так сидим, Турский? «Унбляхтер» же закончился!
Однокозов потряс в руке пустую банку.
– Что-что? – рассмеялся Турецкий. – «Унбляхтер»?
– «Унбляхтер»! Он самый. Наш фирменный напиток. Баба Глаша изготовляет. Айда к ней!
…Они сходили к бабе Глаше за «унбляхтером». Она выдала им новую литровую банку, а также трехлитровую бутыль с грибами и кастрюлю остывшей вареной картошки.
– Эта тетя Глаша тоже ведь горемычная, – говорил Однокозов, когда они вернулись и снова сели за стол. – У нее, представь, три сына. Двое в Питере, один в Твери. И никто, собаки, не приезжают. Страдает. «Сам страдал и нам велел». Это у нее поговорка. Крепится бабка. Отчего это, Турский, такая неблагодарность?
– Не знаю, – сказал Турецкий.
– Я вот тоже не знаю. Старым буду – тоже ведь никто не приедет.
Турецкий подумал, что это хороший повод заговорить о возвращении.
– А может, обратно? – осторожно спросил он.
– Куда?
– В Москву.
– Куда – в Москву? На Курский, что ли? Бомжевать?
– Нет, работу найти. Я бы помог. У меня есть несколько знакомых.
– А дальше что?
– Дальше – жить. Ведь ты не старый. Квартиру купил бы. Ей-богу, можно найти знакомых. Женился бы.
– А почем ты знаешь, – хитровато спросил Однокозов, – может, у меня баба Глаша теперь законная жена? Шучу, шучу, ладно. А то подумаешь чего. Нет, не знаю… Что же тогда, я зря сюда поехал, выходит?
Они выпили еще по рюмочке «унбляхтера», и Турецкий уже собрался завести разговор, ради которого сюда приехал, но вдруг в сенях послышались чьи-то шаги. Дверь отворилась, и появился на пороге дед, которого он уже видел.
Дед постоял, посмотрел и тихо промямлил старческим скрипучим голоском:
– Эдя, выди на минутку, что скажу.
– Чего ты? – недовольно покосился Однокозов.
– Ну выдь, Эдя, – просил старик.
– А ты что, не видишь? Гости у меня. Не приглашаю – потому что разговор важный.
– Вижу, Эдя, вижу. Выдь на минутку. Дело такое. Первостепенное. Срочной важности.
Однокозов посмотрел на Турецкого, пожал плечами, поднялся со своего места и пошел за дедом в сени. Турецкий слышал в углу шепот. Видимо, дед был глуховат и шептал громко.
– Кто это, Эдя? – слышал Турецкий голос деда.
– Знакомый мой один… Ну и что дальше?
– Ничего. Знакомый. Хорошо, что знакомый. Понятно, понятно… Старый знакомец. И чего ж, знакомый?
– Чего, чего! Приехал ко мне! – Голос Однокозова был сердит, но злости в нем не было, только нетерпение. Однокозову хотелось снова к столу, где уже ждал его наколотый на вилку грибок.
– И чего ему надобноть? – не унимался любопытный дед.
– Да вот так, – сказал Однокозов. – Пришел тебя в интернат забирать.
– Правда, что ли? – Голос деда задрожал от страха.
– Да, правда, Михалыч, не буду от тебя скрывать.
– Так ты ему скажи.
– Так вот видишь, говорю, дед.
– Ты его как-нибудь ублажить должен.
– Стараюсь. Не видишь, что ли?
– Ой, вижу! Интернат! Это что ж такое мне на старости лет!
– Ладно, Михалыч, вот что скажу тебе. Ты, того… Спрячься, слышь, и не мешай нам. Усек?
– Как же, как же… Конечноть, усек. Интернат…
– Спрячься так, чтоб ни слухом ни духом!
– Ладно, ладно! Вот только что ж делать, Эдя? В сарай, что ли? Побегу я. А? В сарае спрячусь. Не выдашь, Эдя?
– Да ты что, дед? Ты меня, что ли, первый год знаешь? Как же я без тебя, если тебя в интернат упекут?
– Да, правда, как? – поверил дед. – Ну я побег. Ладноть?
– Ладноть! – передразнил его Однокозов. – И сиди там тихо, как мышь! Чтоб не слышно тебя, дед!
Однокозов вернулся к столу и объяснил Турецкому:
– Мания у него одна. Ему кто-то когда-то сказал, что таких, как он, в интернат забирают, для престарелых. И теперь он пуще смерти этого слова боится. Как скажешь ему интернат – мигом к себе. Налоговики приезжают – он понимает: за ним, в интернат его. О чем-нибудь с бабой Глашей шепчемся – уже боится, в интернат, думает, забирают. Может, и вправду его в какой-нибудь интернат отдать? Ума не приложу. Свихнется же здесь. И лет ему уже немало, медицинское обслуживание полагается. А то ведь заболеет, простудится, а баба Глаша знаешь чем лечит?… Да, здесь, Турский, просто прошлый век какой-то.
Турецкий слушал его, а сам все думал, с чего бы начать. Когда он в очередной раз решился заговорить, в сенях снова раздался какой-то шорох.
Однокозов резко обернулся.
– Дед, что ли, снова?… – прислушался он. – Неугомонный.
– Эдя, а ведь он у тебя и в самом деле того…
– Бесспорно, – согласился Однокозов. – Эй, дед! А ну выходи! Выходи, подлый трус! Ты что там в углу шаришься?!
Дед выглянул из-за двери и посмотрел на них. Теперь он был почему-то без шапки.
– Где шапку посеял, дед? – спросил его Однокозов.
– Эдя, можно тебя на минутку? – снова тихо попросил он.
– Достал ты! – не выдержал Однокозов. – Ну что тебе, старый?
– Эдя, ну можно?… – клянчил дед.
Он вдруг беглым взглядом посмотрел на Турецкого и сказал, обращаясь к нему:
– Здравствуйте, я сейчас уйду.
Однокозов сплюнул, встал и снова вышел.
– И что, Эдя, сильно лютует он? – прошептал в сенях дед.
– Слушай, дед, достал ты меня! Чего ты привязался, а? Шлепай отсюда. Иди к себе. Понял? Нет? Показать тебе дорогу? В интернат тебя отправлю, сам отправлю, собственными руками туда, если не сгинешь тотчас же! Где твоя шапка? Где ты был?
– В сарае.
– Ну и иди туда, чудило!
– Так ить боязно, Эдя!
– Чего тебе боязно?
– Интернат этот чертов из головы не идет.
– Выбрось!
– Не могу! Все думаю, думаю.
– Говорю: задобрю я его, задобрю.
– А что он за человек, Эдя? Из комиссии?
– Из комиссии!
– Эксперт, что ли?
– Эксперт, Михалыч, эксперт! Самый главный эксперт. Эксперт над экспертами!
– Ну я тогда побег. Побег я, Эдя.
И Однокозов снова вернулся к столу. Они сидели, и было видно, как дед, подобно привидению, ходит кругами вокруг дома.
Его пригнувшаяся худая спина была видна то в одном окне, то в другом, хруст раздавался с разных сторон.
Когда он снова, подобно хитрому зверю, подкрался к дому, Однокозов, прервав разговор, сказал громко, чтобы дед слышал:
– Да, конечно, если хотите, забирайте его в интернат!
Дед остановился в сенях и молчал. Он отчего-то уже не боялся их.
Любопытство у сумасшедших часто пересиливает страх.
И когда вдруг его голос снова раздался, Однокозов взял сапог, сушившийся у печки, и запустил им в дверь.
Дед опрометью выскочил из сеней и побежал, подпрыгивая, во двор.
Турецкий молчал. Он думал, он представлял себе, что подобное происходит каждый день и что в такой обстановке можно и в самом деле сойти с ума.
Но все– таки поговорить с Однокозовым надо. И он наконец решился.
– Ну вот что, Эдик, – сказал Турецкий, закуривая, – поговорить с тобой хотел об одном деле. Разговор у меня к тебе. Не знаю даже, с чего начать. Ну, начну, как есть. Виноват я перед тобой, страшно виноват…
Турецкий запнулся. Однокозов многозначительно посмотрел на него и с философским видом произнес:
– Все мы тут друг перед другом виноваты.
– Нет, дело не в этом. Ты погоди, Однокозов… И не знаю даже, как сообщить тебе. Вот смотрю теперь на все это, на то, как ты живешь, и ничего не понимаю… Что же жизнь с нами со всеми делает. Ведь не хотел я тогда, не знал, не понимал…
– Чегой-то я не понял тебя, Турский, – сказал ему Однокозов, с удивлением глядя прямо в глаза. – Что это ты мне, как попу, исповедоваться пришел? Можно еще сигаретку? Всю пачку у тебя уже расстрелял.
– Да кури, конечно. Чего спрашиваешь?
– Отвык от хорошего табаку. Здесь даже в деревне только «Нашу марку» курят – самое лучшее считается. А так – «Прима» да «Беломор»…
