Исповедь (СИ) - Середенко Игорь Анатольевич (читать книги без TXT) 📗

Да я убивал, отнимал жизни других людей. Мне приказывал этот страшный голос, проникший однажды в мой мозг и повелевающий моим телом и сознанием, и держащий в заключении на самом глубоком и мрачном ущелье мою смертную душу, — заключенный резко схватился руками за уши. — Он и сейчас повелевает мне и пытается заставить меня, «молчи» или нет, «убей», вот его слова. Но я не могу. Я уже совершал этот самый страшный грех и не один раз.

Я странствовал по Европе и встречались мне разные семьи. И, как только я замечал, что жены мужей иноплеменные, то есть принадлежали к другой нации, нежели их мужья, то всякий раз появлялся этот жуткий голос. Он заставлял меня, и я хорошенько спланировав по времени и не оставляя никаких следов, кроме холодных трупов со скрученными шеями. Он приказывал убивать и детей, я сопротивлялся этому, но был каждый раз бессилен демонской силе. Я убивал жен и детей, скручивая им шеи, а затем переезжал в другие города и страны…

— Последней твоей жертвой была молодая женщина. Ты помнишь? Там был годовалый мальчик.

— Да, да, конечно помню, я ничего не забываю. Я все помню. Это был мой последний грех. Голос тогда мне говорил, что они все иноверцы, и спят с иноплеменными женами, и их надо окропить кровью, что бы их души очистились. Надо принести их в жертву. Это голос знал, кто из них виновен, я лишь повинуясь, выполнял его указания.

Я дождался удобного случая, и устроился на работу в телефонную компанию. В тот день я взял наряд на ремонт телефонной линии проходящей поблизости от их дома. Дождавшись, когда муж оставит свою семью: молодую жену и годовалого мальчика, одних, я решил действовать. Я услышал вновь голос, приказывающий мне совершить жертвоприношение, словно он знал, когда мне нужно действовать. Я легко проник через окно первого этажа, так как прекрасно разбирался в оконных механизмах и имел все необходимые подручные средства. Я мог открыть любые двери и замки, так как за свою жизнь перепробовал множество рабочих профессий, и везде был лучшим и незаменимым работником.

Мальчик спокойно спал в своей детской кроватке. Но сначала я должен был убить ее, так говорил мне голос. Она должна была услышать от меня голос, его слова и обращение его к ней. Лишь после этой церемонии, я обычно отпускал ее душу на небо, а затем приступал к жертвоприношению ее дитя. Так было и в этот раз. Я нагнулся над младенцем, что бы убедится в том, что он крепко спит. И в этот момент, я услышал позади себя тихие шаги. Я обернулся и увидел, что отворилась дверь в детскую, и на пороге предстала молодая женщина. Она с непониманием смотрела не меня некоторое мгновение, а потом с яростью дикой кошки бросилась на меня, пытаясь защитить свое дитя. Я оглушил ее сильным ударом руки, а затем ее бесчувственное тело оттащил в другую комнату. Это было спальня, и там, я впервые нарушил приказание моего господина. Я убил ее, скрутив голову, без произношения ей слов моего владыки. Мой мозг не слышал повелительного голоса, и я не знал, что мне делать. Я стоял около минуты над ее бездыханным телом. Я стоял в оцепенении. Я перестал думать, мыслить, мной руководили звериные, первобытные инстинкты и, по инерции, я вернулся в детскую комнату, где все и началось, пытаясь услышать голос господина. Но голоса не было. Может быть, всему виной было нарушение традиции, но ведь я не виноват, что голос мне не диктовал слова для моей жертвы, и она умерла раньше положенного срока. По инерции мои руки опускались, приближаясь все ниже и ниже к шее младенца, я ждал его голос. Но его и на этот раз не было. Почему мой повелитель покинул меня в столь сложный момент, когда дело почти подходило к своему завершению? И, когда мои руки почти коснулись его шеи, я вдруг услышал знакомую мне с детства мелодию. Я тут же разжал руки и мигом оглянулся. С безумным страхом в глазах я искал предмет, от которого могла исходить эта мелодия. Справа стояла небольшая тумбочка, и звук по-видимому исходил из нее. Я медленно и осторожно дрожащими руками приоткрыл дверцу в тумбочке, и увидел та стоящую на полке обыкновенную детскую игрушку: маленького плюшевого мишку. По какой-то невероятной причине сработал механизм и игрушка запела. Я судорожно пытался узнать эту мелодию, она была мне очень знакома с детства. Я находился в смятении и рассеянности и потому не знал, что мне делать. На ум пришел мне дикий и безумный вопрос. Что я вообще делаю в этой чужой квартире? Как я оказался здесь, рядом с маленьким годовалым мальчиком? Я словно проснулся от кошмарного сна, постоянно мучавшего меня многие годы. Подобно внезапно очнувшемуся больному от долгой комы, я оказался в неведомой мне обстановке. Я слышал тихое сопение малыша, его чистое дыхание. Здесь было все мне чужое, кроме этой мелодии. Я словно очутился в далеком детстве. И мне показалось, что этим младенцем был я сам. Мелодия проникала в самую глубину моего сознания, вызывая во мне тяжелые воспоминания моего детства. Она проделывала дыру в моем закостенелом мозгу, пытаясь вскрыть наружу мою давнюю память, и открыть передо мной картины моего детства. Мелодия покорила мои движения, я не мог пошевелиться, мои мышцы были спазмированы, мне казалось, что и мое дыхание приостановилось. И наконец, мелодия сжалилась надо мной или докопалась да самых глубоких участков памяти, и я вспомнил. Эту мелодию я слышал в далеком детстве, сорок лет назад, когда мне было столько лет, сколько этому, мирно спящему, младенцу. Эту песенку напевала мне моя мать, успокаивая и усыпляя меня ею.

Я словно проснулся от кошмарного сна, приобретя реальность, и осознал, что я сделал. Не тронув младенца, я выскочил, как обезумевший из окна на темную улицу и скрылся во мраке ночи.

— Тебя остановила эта мелодия, — прозвучал голос священника.

— Верно, так и было. Я и раньше хотел во всем сознаться, но этот голос… он не давал мне этого сделать. Он мне всегда твердил… Он не оставлял меня в покое. — взволнованным голосом произнес заключенный.

— Но ты все же решился на исповедь.

— Да, но для этого мне нужны были эти двенадцать заложников и священник с тем, что бы покаяться.

— Ты рассчитывал на покаяние и на их прощение?

— Но ведь, так и было. Они все двенадцать простили мне все мои грехи. Это правда.

— Ты заменил двенадцать заложников и свидетелей на двенадцать присяжных, а священника — на судью и прокурора?

— Да, верно. Я специально оставил заложников ровно двенадцать, и исповедь моя, была как признание.

— Но ведь они ничего не слышали, и потому не знали об истинных твоих грехах.

— Я боялся появление голоса… Да и вообще, зачем им знать. Разве мы все, живущие на земле, знаем обо всех грехах тех с кем бок обок живем? — произнес заключенный.

— Зачем же ты пошел в церковь и там не покаялся в грехах, зачем надо было брать заложников и силой их собирать? Ты знал меня ранее, так как произнес мое имя.

— Да, я знал тебя. В церкви не было бы двенадцати присяжных, кроме того…

— Они не согласились бы добровольно по своим убеждениям, на искупление твоих грехов, если бы не были заключенными, и им самим не угрожала смерть?

— Люди коварны и жестоки, у них много пороков, словно тяжелых цепей волочащихся за ними. Они бы не стали слушать меня, и вызвали бы полицию.

— Но зачем же ты меня пытался убить? Будь честен со мной до конца, и бог услышит тебя. — произнес священник.

— Я… я, — начал заикаться и сильно волноваться заключенный, — не хотел этого, но он мне постоянно твердил… Я был в твоей церкви, и хотел исповедоваться, но он запретил мне. Тогда я поступил иначе. Я решил обмануть его…

— Решил отобрать жизнь у другого. — заключил священник.

— Этот не позволил бы иначе, и я бы не смог тогда исповедоваться, не совершив это зло. И он согласился на это убийство. Моя исповедь в обмен на жертвоприношение священника.

— Рассказывай, облегчи душу, не дай этому злу, что поселилось внутри тебя, владеть тобой, что бы твоими руками вершить новые преступления, отбирая чью-то жизнь, — произнес священник.