Тингль-Тангль - Платова Виктория (читать книги без txt) 📗
Это жалость или что?
– Давай оставим все как есть, – шепчет она, не открывая глаз. Она бы и не смогла открыть их: губы Ямакаси завладели веками, завладели ресницами, избавиться от их тисков невозможно.
Что значит – оставим все как есть? – Не стоит ее убивать…
Он больше не целует Ваську, по и не собирается выпускать ее тело из объятий.
– Ты передумала? Воспылала сестринскими чувствами? Или она вдруг перестала быть ведьмой?
– Нет, но…
– Ты разговаривала с ней?
– Ты же знаешь, что нет. Мы не общаемся…
– Тогда объясни мне, что происходит, – Ямакаси по-прежнему говорит с ней ласково, пи на йоту не повышая голоса.
– Я не знаю… Может, и правда имеет смысл просто разменять квартиру.
– Она не даст тебе разменять квартиру.
– Я могу это сделать без нее. Сама.
– Ты? – и снова он не повышает голоса. – Разве ты потянешь такое грандиозное мероприятие?
– Почему нет? – Васька чувствует подвох, но не может сообразить, с какой стороны его ждать. – Почему бы мне не потянуть такое грандиозное мероприятие?
– Разве у тебя нет проблем с бумагами? Вот оно.
– Каких проблем? С какими бумагами?
– Ты ведь больна дислексией, Васька. Разве не так? Вот оно!
– Я нормальный человек… Ты же видишь… – она пытается высвободиться, оттолкнуть от себя Ямакаси, но его татуировки вдруг отделяются от кожи и перехватывают Васькины руки, плечи и запястья, разоряют гнезда шейных позвонков, узлами завязываются на бедрах – ну, конечно, ей только кажется это.
Кажется.
– Я нормальный человек, – в отчаянии повторяет она. – А дислексия – это не болезнь…
– Вот как? Тогда что же это?
– Редкая психологическая особенность. И откуда ты… Откуда ты узнал о ней?
– Твоя расчудесная сестра. Она мне все рассказала.
– Она? Вы говорили об этом?
– Мы вообще говорили о тебе. Она сказала, что ты больна. И еще, что ты психопатка. И еще, что ты шлюха.
– Она так и сказала? – Васька не знает, за что ухватиться в первую очередь: за «психопатку» или за «шлюху».
– Да. А еще она сказала, что у тебя не все в порядке с головой, – Ямакаси безжалостен.
– Зачем?
– Откуда же я знаю? Наверное, для того, чтобы понравиться мне.
Трамвайчик, птица, мотоцикл… ах ты, сука!…
– Все еще хочешь оставить все, как есть? – татуировки Ямакаси ослабили хватку, он и сам ослабил хватку и готов отпустить Ваську на свободу.
Васька не в состоянии произнести ни слова.
– Я не хотел говорить, кьярида… Не хотел расстраивать свою девочку. Я думал, ей хватит решимости и уверенности. Но я вижу, что она колеблется… Ты колеблешься?
Ямакаси больше не держит ее, он даже отодвинулся, но почему тогда Васька не может избавиться от ощущения, что его холодные пальцы все крепче и крепче сжимаются на ее шее?
– Ты колеблешься, – печально констатирует он. – А она – нет.
– О чем ты?
– О том, что если этого не сделаешь ты, то сделает она.
– Что она сделает? Что должна сделать?
– Она хочет убить тебя.
Смысл произнесенного не сразу доходит до Васьки. Оказывается, мотоцикл был нужен пауку для того, чтобы сбить Ваську на пустынном шоссе; трамвай – для того, чтобы перерезать ее пополам, а птица – для того, чтобы выклевать Ваське глаза. Васька терпеть не могла свою старшую сестру (да, да, да!), – но она и подумать не могла, что Мика платит ей той же монетой.
– Неправда. Ты врешь… Поганый узкоглазый азиат!
– Я не вру, – Ямакаси смотрит на Ваську с сочувствием, как на тяжелобольную, коей Васька, безусловно, является. – Она сама мне это предложила.
– Ты врешь…
– А разве ты… Ты сама не предложила мне то же самое?
– У меня… были основания, – жалко лепечет Васька.
– У нее их было не меньше, поверь… Во всяком случае, по тому, что она мне рассказала, тебя нужно было пристрелить еще в нежном возрасте.
Васька вот-вот расплачется. Ей жалко себя и хочется спрятаться в упоительно-черной кладовке, о которой она не вспоминала последние лет семь. Никому, никому нельзя верить, она правильно делала, что не верила пауку все эти годы, но чуть не попалась на удочку Ямакаси: вот и сейчас он смотрит мимо нее своими пустыми узкими глазами, определить направление взгляда невозможно. Что, если сейчас распахнется дверь и на пороге возникнет ведьма? И оба они будут долго смеяться над Васькой, прежде чем уничтожить ее.
– Боишься, что она сейчас придет? – Ямакаси нельзя отказать в проницательности. – Сколько она не была здесь?
– Не знаю, – подбородок у Васьки предательски дергается. – Она никогда сюда не заходила… С тех пор, как я тут обосновалась.
– И сейчас не придет. Я ведь на твоей стороне, кьярида.
– На моей?
– Ну, конечно. Я ведь люблю тебя. Ничего не изменилось, поверь.
– Но ты же сам сказал – она хочет меня убить…
– Я просто слушаю ее. Играю с ней в игру. Тяну с ответом. Ты еще хочешь вернуть все обратно? Оставить все, как есть?
– Нет. Сделаем то, что задумали.
– Вот и умница, кьярида… А, в общем, с вами не соскучишься, девочки. Кровь в жилах стынет от такой взаимной сестринской любви.
Васька силится что-то сказать, возразить, объяснить, но Ямакаси накрывает ее губы сначала ладонью, а потом жадным ртом. Рот почти такой же, как и крыши, по которым путешествует странный азиат; он сделан из того же материала – кровельного железа, с самыми разными добавками: ржавчина, пакля, битум, птичий помет. Васька то скользит вниз по водосточным трубам тела Ямакаси, то взлетает вверх – по пожарным лестницам тела Ямакаси; на юго-западной оконечности тела Ямакаси – Смольный, на юго-восточной – Исаакий, из сердца (расположенного справа) торчит шпиль Петропавловки, в головах у Ямакаси – январское солнце, в ногах – июльская радуга,
и весь он – вода
и весь он – железо
и весь он – гранит
тебе хорошо? – шепчет Ямакаси, и в Васькиной голове гремит гром, а в глазах сверкают молнии, а грудь и живот облепляют голуби, выпорхнувшие из слуховых окон: они пронзают острыми маленькими клювами и грудь, и живот, то, что происходит сейчас с Васькой так ново, что она не в состоянии даже крикнуть. А этого ей хочется больше всего кричать, кричать, кричать.
Вопить от радости, от сумасшедшего чувства свободы и от страха, что такое больше не повторится.
Никогда.
Тебе хорошо?
Надо бы что-то сказать ему, но Васькино иссохшее горло не в состоянии протолкнуть ни одного слова, а иссохшая тьма ее тела ждет, когда же он прольется в нее, оросит, омоет, – и он проливается, и орошает, и омывает, еще раз и еще.
А потом все повторяется по повой, и она снова слышит в отдалении раскинувшееся радугой тебе хорошо? – и снова ничего не отвечает.
Это могло бы длиться бесконечно, но заканчивается внезапно.
Не потому, что он устал – птица Кетцаль в принципе не знает усталости, ее перья крепятся к телу стальными болтами, – устала сама Васька. Она и рада бы повторить все сначала, и повторять снова и снова, но не сейчас, позже.
А сейчас она устала.
– Тебе было хорошо? – шепчет Ямакаси, и его татуировки подхватывают шепот, множат его, раскидывают над Васькой шатер из листьев, солнц и геометрических фигур.
– Ты еще спрашиваешь…
– Скажи, ведь с тобой никогда такого не было, правда? Ни один мужчина не был с тобой так, правда?
– Правда. Ни один. Ты удивительный.
– Я знаю.
Ямакаси улыбается, и блеск его зубов пронзает темноту, как прожектор одинокого маяка, выхватывая из нее осколки никому не нужных скульптур, надо бы выбросить к чертям всю эту рухлядь, Ямакаси прав, рассеянно думает Васька, надо выбросить все и оставить только лошадь Рокоссовского, иначе на чем будет висеть его рюкзак?
Раньше он висел на стремени, потом переместился на луку седла, и Васька точно знает, что к бесполезным вещицам в нем прибавился пистолет с четырнадцатью патронами. Ямакаси даже сказал ей, как называется смертельная игрушка – ЗИГ-Зауэр, вроде бы именно это название выбито на стволе, страна производства – Швейцария, но так ли уж важна страна производства пистолета ЗИГ-Зауэр? страна, где произведен Ямакаси, волнует Ваську больше всего…
