Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
Я хотел спуститься к речушке в ущелье окольным путем, пока они не хватились, пока не поняли все. Хотел по трудной нижней тропке миновать Большой перевал… Но все мы совсем забыли о басмачах. А они вот, пожалуйста, нагрянули на шумок — жалкая кучка окровавленных, взъерошенных нукеров на усталых лошадях. Похоже было, им уже здорово от кого-то досталось. Но полезли с ходу в новую драку…
А было с ними, как я узнал после, вот что… И Додхо, и Кадыр верно рассудили, что хурджуны могут попасть в город только дорогой через Большой перевал. Кадыр с наспех собранной ватагой добрался до перевала раньше всех и занял самую удобную позицию — на скалах седловины. Но и Додхо со своей шайкой задумали занять те же скалы. Они не медля примчались на взмыленных конях к седловине перевала, где увидели торчащие иглами стволы винтовок и карабинов. Начались переговоры. Кадыр и Додхо никогда не ладили, а после разгрома и вовсе. Додхо считал Кадыра самым большим на свете предателем, а тот — его.
Переговоры закончились тем, что нукеры Додхо пошли на приступ. И победили большой кровью. Додхо-саркарда сам отрубил голову «предателю» и повел горстку оставшихся в живых нукеров на штурм телеги…
Я торопливо сползал к тропе, цепляясь за кусты и коряги, а надо мной уже кипел бой. Не стали договариваться, а начали сразу палить друг в друга. Трещали винтовочные выстрелы, басовито и редко бил карамультук — ощутимо потянуло запахом пороха.
— Алла! — кричали утомленные голоса.
— Вайдод!
— Все наше! Не трогай!
— Не подходи, шайтан!
— Убью!
«Так умирает умирающий класс», — скажет потом товарищ Муминов. Ну а сейчас я был в смятении и ужасе от того, что происходит. Пытаться их остановить? Сразу же укокошат и слушать не будут. Что же делать?
Безумная кровавая схватка продолжалась своим чередом, а какой-то человек с шумом скатился под обрыв, увлекая за собой потоки камней, и втиснулся в темную щель между валунами. И затих. Хочет отсидеться? Переждать?
К нему доверчиво потянулся ишак со сбитым набок седлом. Бедное животное, напуганное стрельбой и запахом крови, почуяло мир и покой в этой упитанной фигуре. Но на беду ишака, это был Салим. Он понял, что ишак может его выдать, — наверху, наверное, побеждали все-таки не Курбановы. Салим шепотом выкрикнул:
— Прочь, шайтан! Пошел прочь! — и кинул камень.
Но осел уже съехал по осыпи и кустам вплотную к Салиму, и тот, взбешенный и испуганный, начал колотить кулачищами по звериной морде. Тут я его и взял вместе с ишаком. Салим был так потрясен нашей встречей, что не пытался даже сопротивляться.
Тем временем стрельба наверху начала смолкать. Вскоре и вообще всякие звуки пропали. Мы тревожно вслушивались в тишину. И вдруг — пронзительный безумный вопль:
— Хурджуны! Мои хурджуны!
Эхо потащило вопль над ущельем и предгорьями в долину, и у всех, кто его слышал, по спине пробежали мурашки. Как у меня, например. Это кричал не Коротышка, не Додхо и не кто другой, как глава семейства Назимбай. Когда из распоротых, иссеченных саблями и пулями хурджунов на тела раненых и убитых посыпались булыжники, земля, лесной мусор, рассудок несчастного старца не выдержал…
Потом стало известно: мало кто уцелел в этой битве. Были убиты и Магрупбай, и Алимбай, и другие аксакалы и джигиты рода Курбановых. И нукеры Додхо полегли. Сам курбаши был тяжело ранен заговоренной большущей пулей из карамультука и скончался, придавленный булыжниками из хурджунов. Страшная смерть, но мне кажется, он всю жизнь шел к ней и другой у него не могло быть…
Темнело. На фиолетовом небе проступили малокровные звезды. Я спускался по каменистой тропе, сдерживая ишака за жесткий, в репьях и колючках, хвост. На ишаке лежал Салим, связанный по рукам и ногам, безвольный, как бурдюк с водой. Остановиться бы, передохнуть, но я не знал, чем закончилась битва у телеги. Очень может быть, что меня ищут самые живучие искатели достатка, чтобы задать один-единственный вопрос: где сокровища Миргафура?
— Отпустите, начальник, — опять заканючил Салим. — Товарищ Надырматов… Артыкджан… Любимый родственник…
Я мечтал: вот притащу Салима в кабинет начальника милиции и скажу громким голосом: «Вот вам, Таджи Садыкович, живой факт. Оказал помощь советской власти, вступил на путь новой жизни. Сам попросился в милицию. Учит грамоту. Интересуется насчет классовой борьбы. Старается. Из кожи лезет… А по сути — все вранье!.. Что-то не так мы делаем, не то…»
— Отпустите, начальник, разрази вас аллах…
— Ты деда моего пытал. Ноги изуродовал, пальцы на руках…
— Совсем немного пытал! Живой он, не умер! Отпустите…
— А сколько людей погубил? Беззащитную девочку в петлю… А Мурада? Пусть тебя судят, шакал. Пусть все увидят…
— Не я! Это не я, начальник! Это все аксакалы! Заставили!
— Мухаббат заставили убежать от мужа?
— Нет, не так все было, начальник… Артыкджан… Все расскажу, только отпустите…
— Говори, шакал.
— Ладно, ладно… Махмудбай лечил ее немного, бил немного. Так все умные люди делают, по обычаю. Чтоб дети были. А детей не было. Гнилая она, эта Мухаббат, близко возле снега жила, в горах, вот и гнилая. Все время плакала, совсем ненормальная стала. Махмудбай хотел троекратно развестись — зачем такая жена? Но тогда нужно было калым вернуть. А где калым? Давно нет…
— И Назимбай-ака сказал, что нужно делать?
— Ийе! Какой вы умный, начальник! Все знаете! Как мы вас любим, уважаем, Артыкджан, дорогой родственник…
— Говори о деле!
— Хорошо, хорошо! Назимбай-ака тоже умный. Он так сделал, что Мурад стал ждать ночью Адолят, чтобы убежать с ней от родственников. А аксакалы послали к нему больную… Мухаббат.
— Как же она пошла? К чужому мужчине?
— Она же была как неживая, помешанная. Что скажут, то и делает, ничего не понимает. Больная же! Зря лечили, били… Аллах вместе со здоровьем отнимает ум.
— Ну а Мурад? Он-то видел, кто пришел вместо Адолят?
— Не видел. Темно, Мухаббат в парандже, начальники гонятся. Он думал, что это начальники, а это хорошие люди были… родственники… Он схватил ее за руку и побежал к арбе.
— Значит, он думал: я за ним гонюсь?
— Правильно! Так до самой смерти и думал. И еще до самой смерти думал, что Адолят вместе с ним убегает… Я хорошо рассказал, да? Вы довольны? Вам понравилось? Отпустите…
Несчастная девочка. Ее судьба была приговором вековой тьме, коварству, невежеству местных и шариатских обычаев. И никакие разговоры о глубинной пользе обычаев Востока не могли перевесить в моей душе убежденность в их вреде. Кому польза от тьмы и жестокости?
Я молча шагал, погруженный в невеселые мысли, не чувствуя ни усталости, ни боли в ногах. Салим опять заныл:
— Я же все рассказал… Артыкджан… любимый наш родственник… Почему не отпускаете Салима? Что будет Салиму?
— Лучше помолчи.
— Вой-вой! Вы виноваты во всем, товарищ начальник! Почему не били Салима? Почему не пинали? Плохо заставляли стать человеком… А теперь судить будут? Да? Товарищ Чугунов судить будет? К стенке поставит? Несчастная моя голова! Разрази аллах весь мир! Зачем мир без Салима? Плохой будет мир…
— Замолчи!
Я прислушался. Откуда-то сверху посыпались мелкие камни, прошибая плотную листву зарослей.
— Никогда не увижу волшебные картинки! — плакал Салим. Наверное, он имел в виду кино. — Не увижу большого города Ташкента! Не покатаюсь на шайтан-арбе! Горе мне! Разрази вас всех аллах…
Я пригрозил ему:
— Заткну рот колючей травой!
И он на время затих.
Теперь нужно было думать не о Мухаббат, не о прошедшем, а о настоящем. Но несчастная девочка не выходила из головы. И еще, конечно, я ни на миг не забывал о Коротышке. Он наверняка что-то должен предпринять, чтобы вернуть содержимое хурджунов. Но что именно? Может, это он пробирается где-то поверху, роняет на нас мелкие камни? Обгонит, устроит засаду в самом пакостном месте… Или он носится где-то между речками Кизылсу и Аксу, ищет хурджуны?
