Жестокость. Испытательный срок. Последняя кража - Нилин Павел Филиппович (читать книги полностью .TXT) 📗
Понятно, что после этого у Якова Узелкова в нашем учреждении появилась такая поддержка, о какой он и мечтать не мог.
Он в любое время теперь заходил к начальнику и называл его запросто — Ефрем Ефремович.
Два раза, однако, мы пробовали разоблачить корреспондента в глазах начальника, но делали это, видимо, неумело, неубедительно. Говорили, например, что Якуз много сочиняет. Против этого обвинения начальник выдвинул веский довод. Он сказал:
— Вот, допустим, французская борьба. Многие зрители обижаются, что борцы борют друг друга не по-честному, а как велит арбитр: сегодня ты меня положишь, завтра — я тебя. Зрители говорят: это афера. И я говорю: правильно. Ну, а как вы думаете, без аферы лучше будет? Нет, хуже. Борцы тогда, озлившись, даже покусать друг друга могут, трико порвут, измочалятся до крови. Ну, и что же тут красивого? Ничего. Нет, вы молодые ребята. Вы это не понимаете, что такое искусство…
И начальник закрыл глаза, показывая, что разговор окончен.
Якуз продолжал писать, как хотел. Одержав над нами первую крупную победу, он сразу как-то вырос в наших глазах. У него даже плечи стали как будто пошире. К тому же он сшил себе входившую тогда в моду толстовку из чертовой кожи, приобрел новые ботинки, и мы смеялись, что вот, мол, на происшествиях оделся человек. Голос у него стал еще тверже, еще уверенней.
Читая в сводке об изнасиловании, он вдруг говорил удивленно:
— Ах! Опять это либидо сексуалис.
Дежурный по угрозыску спрашивал:
— Чего?
— Это мои мысли вслух, — небрежно отвечал Узелков.
В другой раз в разговоре с нами он также вдруг ни с того ни с сего сказал:
— Извините, но у меня на этот счет своя концепция. Я не считаю, что мы живем в век пессимизма.
— Но уж это совсем ерунда какая-то! — возмутился Венька. И спросил: — Что такое пессимизм?
— Учиться надо, — сказал Узелков. — Учиться, а не заниматься пикировкой.
Но что такое пикировка, он тоже не объяснил.
В конце концов мы стали верить, что он не может говорить по-другому, что эти затейливые слова так же привычны для него, как для нас наши. Мы постепенно стали привыкать к этим его словам и уже не искали в них каверзного смысла. Да и сам Узелков нас все меньше интересовал.
У нас и без него было много всяких дел. Главным же все еще оставалось дело арестованных из банды Клочкова.
Прокурор уже несколько раз требовал, чтобы их поскорее перевели в городской домзак. Пора, мол, готовить процесс.
Но Венька, пользуясь своим положением помощника начальника по секретно-оперативной части, упорно задерживал бандитов в нашем арестном помещении, ссылаясь на оперативные надобности.
Он все еще продолжал допрашивать Лазаря Баукина и его соучастников.
В кабинете нашего начальника стоял громоздкий застекленный шкаф, полный толстых книг в кожаных переплетах с золотым тиснением.
Я не знаю, читал ли начальник эти книги. Но каждый раз, когда разбиралось какое-нибудь запутанное преступление, он кивал бодливо на шкаф, говоря очень строго:
— Криминалистская наука на что нам указывает? Криминалистская наука нам указывает на то, что надо в первую очередь изучать психологию преступника. А это значит что? Это значит, надо докапываться до корней. Бывает, что преступник запирается на допросе, не хочет говорить, юлит, финтит, изворачивается. Тогда, значит, что? Тогда, значит, надо повлиять на его психологию…
И начальник считал, что Венька Малышев правильно ведет допросы Лазаря Баукина.
— Вот именно Малышев бьет на психологию в этом вопросе, — тыкал пальцем в протоколы начальник. — Поэтому я не вмешиваюсь. Хотя этот Баукин, видно по всему, — очень сложный экземпляр. Я лично применил бы к нему самые жесткие меры…
Этого больше всего и боялся Венька, уверенный, что начальник не простит Баукину того случая в дежурке, когда он приказывал встать, а Баукин продолжал сидеть и еще обозвал начальника боровом.
Венька все время деликатно внушал начальнику, что этот бандит Баукин при осторожном к нему отношении может дать очень ценные показания. И уже кое-что дает.
Вскоре Баукина по настоянию Веньки перевели из одиночки в общую камеру.
— Там ему будет все-таки веселее, — сказал Венька.
И мне даже противно стало, что Венька так заботится о Баукине. Ему еще веселье требуется, этому зверюге!
Мы уже заканчивали допросы всей клочковской группы, когда четверо бандитов попросились в баню, в том числе и Лазарь Баукин.
— Может, перед смертью и помыться больше не придется, — вздохнул он. — А мы, однако, православные, как ни есть христиане.
Уже замечено давно, что чем звероватее бандит, тем жалостливее он ведет себя, когда чувствует безвыходность своего положения.
Вот почему я считал, что Венька напрасно цацкается с Лазарем. Просто Лазарь сумел разжалобить его. И у Веньки еще будут от этого большие неприятности.
— Что же ты раньше-то не вспоминал, что ты христианин? — спросил я Баукина. — Когда убивали и калечили людей, так не вспоминали, какого вы вероисповедания…
Лазарь ничего мне не ответил.
А Венька, подошедший в этот момент к дверям камеры, сказал Пете Бодягину, прозванному за особую и часто неуместную резвость Бегунком:
— Петя, проводи арестованных в баню.
И прошел дальше по коридору, будто не заметив меня.
Было это поздно вечером в субботу.
Баню жарко натопили, потому что днем в субботу всегда мылись в ней наши сотрудники и перед сном ходил париться сам начальник.
И вот как раз после начальника в баню пошла, но распоряжению Веньки, эта четверка заядлых бандитов под охраной Пети Бегунка и одного милиционера из городского управления.
Бандитам в бане показалось холодно, и они попросили подбросить немножко дров.
— Кто ж вам будет подбрасывать? — спросил Петя. — Истопник ушел.
— Да мы сами подбросим, ежели разрешишь, — сказал Лазарь Баукин. — Мы все-таки лесные жители. Живем в лесу, молимся колесу, а, однако, тоже люди. Одушевленные…
И, правда, они тут впотьмах стали перетаскивать дрова. Но потом оказалось, что перетаскивал-то один Никифор Зотов, а остальные трое, зайдя за поленницу березовых дров, перемахнули через каменный забор и скрылись.
В тот же час была организована погоня. Поиски опасных преступников продолжались всю ночь, но не дали никаких результатов.
И утром уже весь город разговаривал об этом побеге.
У ворот уголовного розыска остановились щегольские санки. Из санок вылез уездный прокурор, посещавший нас только в торжественных случаях, а чаще вызывавший к себе. Он протер носовым платком толстые стекла пенсне и, выслушав объяснение начальника, заявил, что потребует немедленно отдать под суд Бодягина (Бегунка) и милиционера Корноухова, находившегося на посту у бани.
Тогда Венька Малышев сказал, что если вопрос ставится так на ребро, то пусть лучше уж его, Малышева, отдадут под суд: ведь это он распорядился проводить бандитов в баню.
У прокурора задрожало пенсне на носу.
— Закон одинаково распространяется на всех, — сказал он. — Если преступники не будут пойманы, вы, естественно, также должны будете понести серьезную ответственность за вашу халатность. Или, может быть, — он многозначительно поднял палец, — за другие противозаконные действия. Я сейчас не хочу ничего предрешать…
Затем прокурор два раза измерил шагами по снегу расстояние между забором и баней, осмотрел колючую проволоку на заборе, оставшуюся почти не тронутой, произнес в заключение только одно слово: «Специалисты!» — и пошел со двора.
Начальник провожал его до саней, что-то горячо доказывал ему, размахивая руками, но что именно доказывал, нам не было слышно.
Венька стоял во дворе в одной гимнастерке, без шапки и рассеянно смотрел на ржавый моток колючей проволоки, валявшейся у забора в снегу. Эта проволока осталась от той, что обматывали забор. Надо было бы обматывать его еще выше.
Я сказал об этом Веньке. Но он махнул рукой и поморщился:
