Подземные дворцы Кощея (Повести) - Маципуло Эдуард (читать лучшие читаемые книги .TXT) 📗
— Золото?!
— Ну да. Монеты. Коротышка кинул мне в награду за предательство. Где-то здесь рассыпаны, надо поискать.
И битый час мы ползали в придорожных зарослях в поисках монет. Смех и грех. Почему люди с готовностью верят самой невразумительной лжи, а чистую правду встречают с недоверием и бранью?
Я отыскал наган, выдул из ствола землю, выбросил пустую гильзу из барабана.
Хамракул с диким воплем бросился на меня, но я выстрелил ему под ноги…
Я доставил к товарищу Муминову Хамракула и его помощников.
— Их надо наградить, Таджи Садыкович, особенно Хамракула. За чистоту помыслов и перенесенные лишения. Он хотел спасти ценности для трудового народа.
Товарищ Муминов стоял перед нами с грозным видом, расправляя новехонькую, отутюженную красавицей женой гимнастерку.
— Где хаза?! — вырвалось из глубин его души.
— Мне бы поесть, — ответил я, — и поедем за хазой. В надежном месте она. А ташкентские товарищи все еще не приехали?
— Едут! — товарищ Муминов вдруг обнял меня. — Спасибо, Надырматов… Я знал, я верил!
Хамракул очумело смотрел на нас и дергал себя за правый ус, который был явно короче левого.
По такому случаю шайтан-арба товарища Муминова послушно завелась. Меня усадили на кожаное обшарпанное сиденье, еще помнившее благородную тяжесть генералов, поставили на колени блюдо со свежей самсой, сунули в руки фляжку с крепко заваренным чаем. Ешь и пей, дорогой товарищ, слава аллаху, что все хорошо кончилось.
Заскочить бы домой, как там моя будущая жена и дед? Но прежде всего — хаза. Мы помчались на предельной скорости, подняв пыль до небес, далеко оставив позади конный эскорт и подводы. Приехали быстро, за какие-то два — два с половиной часа. Шофер Митька, которого звали все не иначе как Митрий Митрич, убрал с веснушек угрожающего вида очки, спросил с достоинством:
— Сюда свертать?
— Туда, туда! — почему-то взволновался я.
Митька повел машину по дну речушки. Я не выдержал, выпрыгнул и побежал по колено в воде впереди пятнистого от грязи бампера.
Вот и полузасохшая ива, вот та впадина… Тайник был разворочен. Вокруг валялись жестяные коробки, связки дощечек и аккуратные чурки. Я поднял лоскут алого шелка.
— Значит, в надежном месте? — тихо спросил товарищ Муминов за моей спиной.
И я чуть не свихнулся.
— Взорвать! Разнести в пыль! Уничтожить проклятую хазу, чтоб даже памяти о ней не осталось!
Подъехал конвой, бойцы спешились, закурили. Товарищ Муминов рассматривал деревяшки и семена из жестяных банок.
— Двести жизней за хурджун! — доказывал я неизвестно кому. — А теперь будет больше! Понимаете? Все пошло по новому кругу!
— Кто видел, как ты прятал? — все тем же тихим, напряженным голосом спросил товарищ Муминов. По его лицу бегали крутые желваки.
Правильно. Надо начинать с Адолят.
— В город! Скорей! — завопил я.
Товарищ Муминов тряхнул меня за грудки.
— Остынь, Надырматов.
Я остыл и начал ползать на четвереньках в поисках отлетевшей пуговицы.
И опять погнали на предельной скорости, похоронив коней в пылевой завесе. Между сиденьями на дно машины были свалены дощечки и чурки, как потом выяснилось, драгоценных пород дерева. А также коробки с семенами, кем-то когда-то купленными у англичан за большие деньги. Коротышка тащил все подряд…
Затормозили у дома Курбановых. Я перелез через дувал. В доме — ни души. Только в хозяйственной пристройке забилась в угол какая-то старуха, пряча лицо в костлявые ладони.
— Бабушка, где Адолят?
— Забери ее, забери отступницу, приведи ее в дом отца! Сосед ее прячет, Рахим-бобо, для внука прячет. Помоги тебе аллах.
Я столкнулся с товарищем Муминовым у калитки. Он поймал меня за рукав.
— Ты куда?
— Потом, потом объясню.
Я боялся, он все испортит. Ведь беготня по лезвию продолжалась. Если девчонка и дед перепрятали добро, то попробуй вырви у них признание! Погубят и себя и меня.
Дед сидел на супе в белой, аккуратно заштопанной рубахе и пил чай. Я повалился без сил рядом с ним.
— Где Адолят, дедушка? Уезжаю, далеко уезжаю, в Сибирь. Здесь не дадут род продолжить. И вы с нами. Только скорей! Где Адолят?
Пиала вывалилась из рук старика. Забыв надеть кавуши, засеменил в кибитку, притащил узел со старым тряпьем, потом отбросил его.
— Артык, внучек, а как же все наше богатство? Ведь мы богатые!
— Да, да! Все заберем. Мы с Адолят хорошо спрятали. По дороге и заберем. Только быстрей! Где она?
— О аллах, дурная твоя голова! Мы же все перевезли… Вот там в сараюшке все и лежит… И Адолят там. Мы по очереди сторожим!
Когда награбленное вывозили на перегруженном автомобиле, Адолят заламывала руки, кричала вслед и ругала меня такими словами, которые, наверное, никогда не произносили уста невест.
То, что все еще называлось «Коротышкиной хазой», рассовали по брезентовым банковским мешкам, опечатали сургучом и свинцовыми пломбами — приготовили к отправке в Ташкент. Я должен был ехать сопровождающим и, если бы не Адолят, отказался бы наотрез от такого почета. Однако я возмечтал отвезти девчонку в столицу, подальше от благородного семейства и поближе к новой жизни, чтобы поступила на фабрику и закончила курсы ликбеза, а там, может быть, рабфак, а дальше, глядишь, вместе поступим и в комвуз народов Востока. Все это было достижимо, все это могло быть нашей судьбой.
Обстановка тем временем в Средней Азии накалялась, особенно в Ферганской долине. На курултае басмаческих курбаши Курширмат получил титул «амир аль-муслимин», то есть высшее феодальное звание, и тотчас полез в драку, двинул свои отряды с гор. Зашевелилась скрытая контра, просочившаяся в советский органы власти. Диверсии и террористические акты участились. Ферганскую область объявили на военном положении, сюда были направлены основные силы Туркестанского фронта, прибыли Фрунзе и Элиава. Началась мобилизация в Красную Армию трудящихся из местных жителей. Повсюду шла чистка партийных и советских органов, и тут же — выборы в местные Советы, а также делегатов на областные съезды Советов. Напряженно работали парткомиссии, военно-полевые суды, ревтрибуналы. Я полагал, так и должно быть: республика защищалась, как могла.
Меня вызвали в трибунал. Пожилой солдат в гимнастерке с синими клапанами через всю грудь обыскал меня, прежде чем пропустить в клубный зал, где происходило заседание. Извиняющимся тоном произнес:
— Положено, товарищ. Так что без обид!
И вот я перед длинным столом, затянутым красной лозунговой тканью. Трибунальцев я тоже знал хорошо. Выбирали их на заседании Совета, утверждали в укоме. На человеческие слабые плечи положили нечеловечески тяжелый груз, и они несут его, потому что надо же кому-то нести. И каково им, простым смертным, выступать в роли богов? Не желал бы я оказаться на их месте…
— Садись, Надырматов, — кивнул председатель трибунала товарищ Чугунов, старый партиец из железнодорожников; желтые от никотина «моржовые» усы, очки с треснувшими стекляшками на круглом славянском носу. Говорил он всегда неторопливо, ценя каждое слово. Мы с ним почти что в приятельских отношениях. Однажды ходили на охоту и напоролись на басмачей. Почти двое суток бегали от них, спасая друг друга.
Я сел на длинную скамью, на которой во время концертов помещаются человек двадцать зрителей. Непривычно было сидеть на ней одному.
Секретарь трибунала товарищ Усманова — пожилая женщина-полукровка. Всю ее семью вырезали басмачи, а сама она была в плену у Курширмата, чудом спаслась. Она осторожно перебирает исписанные чернилами страницы — содержимое серой невзрачной папки. В ее густых черных волосах, остриженных «под пролетарку» и заколотых на темени деревянным гребнем, много седины.
Рядовые члены трибунала сидели рядышком: бывший каспийский матрос товарищ Лебедев и больной малярией председатель союза «Кошчи» товарищ Хуснутдинов. Затянутый в ремни товарищ Муминов тоже тут, хотя он и не член трибунала.
