Сержант милиции (Часть 1) - Лазутин Иван Георгиевич (электронные книги бесплатно TXT) 📗
На дорогу выпили.
До вещей Захарову не дали и дотронуться. Чемоданчик с бельем, с которым Николай ходил в университет на лекции, нес Ланцов. Сумка с продуктами и туалетными мелочами была у Карпенко. Большой, набитый книгами чемодан подхватил Зайчик. Всю дорогу он гнулся под тяжестью ноши, но храбрился и не подавал виду, что у него уже стала неметь рука.
- Ерунда, не по стольку нашивал, - не сдавался он, когда Карпенко, видя, как на лбу у Зайчика вздулась синеватая жилка и выступили мелкие капли пота, предложил свою помощь.
На Ленинградский вокзал приехали за двадцать минут до отхода поезда. "Публика совсем другая, пассажир здесь не тот, что на нашем: чинный, степенный, несуматошный", - мелькнуло в голове Николая, когда вышли на перрон. Проходя мимо крайнего вагона, он услышал, как, вплетаясь в гулкие слова диктора, объявлявшего посадку, его окликнул чей-то знакомый голос. Повернулся, но никого не увидел.
- Гражданин следователь, не узнаете свою работу? - вновь раздался тот же голос справа. Николай остановился. Из-за решетки вагона, в котором обычно этапируют заключенных, на него смотрели серые печальные глаза. Печальные глаза узника, которые за тюремной решеткой тоскуют даже тогда, когда человек пытается улыбнуться.
- А, Максаков?! Здорово, дружище! Как дела?
- Как видите. Ничего. На троих сорок лет.
- Ого! Сколько же вам?
- Десять. Здорово?
- Да, порядочно, - ответил Николай, не зная, что еще можно ответить в таком случае. Просто ничего не сказать, повернуться и уйти - нехорошо. Смаковать и дружески хихикать, что вот, мол, рад встрече - пошло.
- Ничего, Максаков, будешь работать с зачетом, вернешься лет через пять. Только мне тогда уж больше не попадайся, - строго сказал Захаров.
- Попробуем, - отозвался Толик и попросил папиросу. Вид у него был арестантский: русская окладистая бородка, стриженая голова, расстегнутый ворот.
Николай знал, что передавать что-либо заключенным через решетку нельзя, инструкция этого не разрешает. Но отказать человеку в затяжке табака в минуту, когда он, может быть, в последний раз видит родной город - невозможно, все-таки десять лет не шуточки.
Махнув рукой провожающим, которые не поняли причину его задержки и нетерпеливо ожидали у третьего вагона, Николай просунул сквозь решетку полпачки "Беломорканала" и спички.
- Гражданин следователь, а я на вас не в обиде. Уж такая ваша работа. Попрошу вас еще об одном, если не сочтете за трудность - бросьте в почтовый ящик вот это письмецо.
Николай взял просунутый сквозь решетку серый измятый треугольник письма и, положив его в карман, пообещал отправить.
- А вы далеко?
- До Ленинграда, - ответил Николай и, уходя, сказал, что на следующей большой станции подойдет к его окну.
Место у Николая было купированное. С такими удобствами он ехал первый раз. Шелковые занавески, на полу коврик, все металлическое блестело, все деревянное было полировано, кругом зеркала...
Уложив вещи, все вышли на перрон. До отхода поезда оставалось пять минут. В эти последние минуты, как обычно, разговор не клеился. Все уже переговорено, все наказано, обещано, уже в десятый раз Мария Сергеевна просила, чтоб он берег свое здоровье, потеплее одевался, чтоб дорогой не брал сырого молока, а то, говорят, с него немудрено и болезнь подхватить...
Но вот, наконец, паровоз своим зычным гудком известил отход. Николай обнял мать. Сейчас она показалась ему особенно маленькой и старой. На глазах ее не было ни слезинки. Что-то горячее подкатилось к его горлу. По-русски, три раза поцеловав мать, он крепко пожал руки провожавшим друзьям и вошел в тамбур.
Поезд еще не успел тронуться, как из толпы появился Григорьев. "Пришел! Вспомнил!" - радость, как волной, обожгла Николая. Всклокоченный и потный майор догнал вагон, который все быстрее и быстрее плыл мимо многолюдного перрона, и на ходу пожал Захарову руку.
- Смотри, не подкачай. На белом коне возвращайся в Москву! Пиши...
Николай был растроган. Высунувшись из тамбура, он махал фуражкой. Видел, как за поездом семенила мать, как она что-то смахнула со щеки... Последним потерялся из виду малиновый околыш милицейской фуражки Карпенко.
За первые полчаса, проведенные в вагоне, волнение проводов улеглось. Вспомнил о просьбе Толика, которую он забыл выполнить. Достав письмо из кармана, Николай расправил его на ладони и прочел адрес, написанный химическим карандашом, который, как видно, при письме слюнили.
Письмо адресовано Кате. Некоторые буквы были неразборчивы и расплылись. "Наверное, от пота. Носил в грудном кармане..." Николай решил запечатать письмо в новый конверт и написать адрес чернилами.
Доставая из чемодана конверт, он вспомнил Катюшу. Курносая, с косичками, которые она аккуратно укладывает венчиком, с ямочками на румяных щеках, она могла показаться на первый взгляд легкомысленной девушкой, хохотушкой. Особенно когда улыбается. Но если внимательно всмотреться в ее глаза печальные и умные, то видна в них душа большая, правда, еще не оформившаяся до конца, но такая, в которой уже ясно проступают черты сильной и цельной натуры. Такая может любить и быть преданной.
"Все-таки интересно, что же он ей пишет?" Николай хотел было раскрыть письмо, но здесь же устыдил себя за любопытство.
Запечатал измятый треугольник в конверт и аккуратно, почти чертежным шрифтом, вывел адрес Катюши.
Вагон равномерно стучал по рельсам, за окном назад убегали телеграфные столбы. Обычная дорожная картина. Сосед по купе, краснощекий бритый толстяк в подтяжках, от которого попахивало водочкой, лежал на нижней полке и, покачиваясь в такт упругим толчкам вагона, просматривал последний номер "Крокодила". Обе верхние полки были свободны. С соседом Николай еще не обмолвился ни единым словом.
"Нет, тут не простое любопытство, - думал Николай. - Тут другое. И в этом положении человеку можно помочь! Ведь в сущности он может быть хорошим парнем". Николай разорвал конверт и развернул письмо. Все тем же химическим карандашом было написано:
"Здравствуй, дорогая Катя!
Что случилось, того уже не поправишь. Знаю, что больше мы никогда не встретимся. На прощанье хочу сказать тебе, что люблю тебя... Больше я уже так никого не полюблю. В тюрьме пришлось о многом передумать. Я ненавижу себя за свое прошлое, и презираю то, чем гордился раньше. Я знаю, что на это письмо никогда не получу ответа, но я хочу, чтоб ты знала, что я еще не совсем пропащий человек. Жизнь свою хочу начать сначала. Мне дали десять лет. Сейчас мне двадцать два. Если работать с зачетом, то этот срок можно отработать за 5-6 лет. А ты меня знаешь. Пусть лопнут мои жилы, если не буду за одну смену давать по 2-3 нормы. Вернусь к тридцати годам и буду учиться. Работать и учиться.
