Севильский слепец - Уилсон Роберт Чарльз (лучшие бесплатные книги txt) 📗

Налюбовавшись бровями-черточками непритязательной Кармен Бласкес, Фалькон перешел к следующему снимку, запечатлевшему пару в день бракосочетания. Рамон и Кармен держались за руки. Все их счастье выражалось в этом сплетении пальцев. Фалькон с изумлением смотрел на молодого Сальгадо. Последующие тридцать пять лет изменили этого человека до неузнаваемости. Его лицо обвисло под грузом горя.

Пора было заняться магнитофонными лентами, а Фалькон все перекладывал фотографии, пока не наткнулся на снимок своего отца, сидевшего в саду с Кармен. Оба смеялись. Да, его отец всегда любил «чистых» женщин. Мать, Мерседес… он терпел даже эксцентричную Энкарнасьон за ее «добропорядочность». Проглядев все фотографии, Фалькон понял, что тут собрана полная коллекция фотоснимков Кармен. Они были разного размера и сняты множеством фотоаппаратов. Видимо, Сальгадо методично удалил ее из фотографической летописи своей жизни.

Магнитофонные пленки. При мысли о них у Фалькона вспотели ладони. Ему не хотелось слушать эти старые записи. У него дрожали руки, когда он продевал ленту через магнитные головки. Убедившись, что она вся пустая, Фалькон облегченно вздохнул.

Едва завертелась вторая катушка, зазвучали голоса Сальгадо и Кармен. Он упрашивал ее спеть, а она отказывалась. Ее каблуки то громче, то тише стучали по деревянному полу, в то время как Сальгадо умолял всем что ни на есть святого, присовокупив в конце концов, что она же должна оставить ему какую-то память о себе на тот случай, если он, не дай бог, ее переживет. Разговор сменился классической музыкой, за ней последовало фламенко, и Фалькон быстро перемотал пленку до конца.

Третья катушка начиналась с Адажио Альбинони, за которым шли столь же волнующие произведения Малера и Чайковского. Мокрыми пальцами Фалькон с трудом пропустил четвертую ленту через магнитные головки. Он нажал кнопку «воспроизведение» и услышал только шипение, но затем… затем разразилось то, чего он боялся. Пронзительные вопли, увещевания, звуки панической суеты. Топот ног по твердому полу, лязг металлических поддонов о кафель, стук опрокидываемых ширм, треск рвущейся ткани. Раздался последний крик утопающего, уносимого в открытое море и видящего лишь мечущегося по берегу любимого, становящегося все меньше и меньше: «Рамон! Рамон! Рамон!» Затем резкий щелчок — и тишина.

Стеклянная столешница не позволила Фалькону упасть. Последние крики Кармен нанесли ему три сокрушительных удара под дых. Внутри у него все словно оборвалось.

Фалькон сосредоточился на своем дыхании, пытаясь успокоиться. Он выключил магнитофон, стер пот с верхней губы. Теперь ему было мучительно стыдно за свое хамское отношение к старому другу отца. За все те случаи, когда, столкнувшись с ним в районе улицы Байлен, он думал: о нет, только не этот зануда. Но ведь было же еще и ужасающее содержимое компьютера. Что случилось с этим человеком после того, как он потерял жену? Не подтолкнула ли его к пороку безутешность? Не она ли привела его по этому скверному пути к последнему извращению — самоудушению в присутствии скорбных образов загубленных детей? Возможно, изъян был у Сальгадо в природе, и он чувствовал в себе эту ужасную наклонность, и тут в его жизнь вошла Кармен, давшая ему заряд чистоты, но ее жестоко отняли у него. Да, разочарование — слишком слабое слово для определения того, что испытывал Рамон Сальгадо, когда, выйдя из больницы в невыносимую жару севильского июля, делал первые горячечные шаги по дороге в ад.

В кабинет ввалился Баэна с большим пластиковым мешком в руках.

— В доме мы закончили, старший инспектор, — сказал он, передавая мешок Фалькону. — Серрано с Хорхе осмотрели сад. Единственное, что представляет интерес, вот эта штуковина. Это плеть. Такими пользуются религиозные фанатики, чтобы себя хлестать. Меа culpa. Меа culpa. [99]

— Где вы ее нашли?

— В глубине встроенного шкафа в спальне, — ответил Баэна. — Но никаких вам терновых венцов или власяниц.

Фалькон хохотнул и велел Баэне составить опись хранившихся в чемодане вещей и забрать его в полицейское управление. Поручив Серрано опечатать дом, он поехал в центр города. Припарковавшись на Рейес-Католикос, он быстро заглотил solomillo al whisky, [100] а потом пошел по улице Сарагосы к галерее Сальгадо, демонстрационный зал которой был погружен в темноту.

Секретарша Сальгадо, швейцарка Грета, сидела за письменным столом в глубине демонстрационного зала, зажав ладони между коленей и уставившись в пространство. Глаза у нее опухли и покраснели от слез.

— Вам лучше было бы пойти домой, — посоветовал Фалькон, но она не хотела оставаться одна. Она сказала, что прошло ровно десять лет, как она нанялась на работу к Рамону Сальгадо. Они планировали отпраздновать эту годовщину во время Ферии. Грета предалась воспоминаниям, пересыпая их затертыми фразами, вроде: «Что это был за человек!» Фалькон спросил ее, нет ли среди художников таких, которые, по ее мнению, не любили Рамона или кому он отказал.

— Люди с улицы заходят постоянно. Студенты, молодежь. Я ими занимаюсь. Они не понимают, как строится наш бизнес и что Рамон не ведет дела на таком уровне. Некоторые вылетают отсюда, грохнув дверью, будто мы не достойны их гения. Другие пускаются в разговоры, и если они мне симпатичны, я смотрю их работы. Если ребята талантливы, я подсказываю им, к кому обратиться. Рамон никогда ни с кем из них не встречался.

— Часто ли вам показывают кино-, видео- или компьютерные инсталляции?

— Да почти всегда. В наше время мало кто из молодых рисует красками.

— А это не во вкусе Рамона, да?

— Это не во вкусе его клиентов. Они консерваторы. Для них подобные произведения — не ценность. На этом уровне речь идет лишь о вложении денег… а компакт-диск с цифровой записью какого-нибудь шедевра креативного искусства не ощущается и не выглядит как предмет для десятимиллионной инвестиции.

— А не было ли среди художников таких, кого он неудачно представил публике?

— Он очень внимательно занимался с каждым художником. И никогда не допускал просчетов.

— Давайте поговорим о последних шести месяцах. Вы не помните ничего подозрительного, неприятного или оскорбительного…

— Он мало времени уделял работе. Возился с сестрой, а еще долго пробыл за границей. Главным образом на Дальнем Востоке — в Таиланде и на Филиппинах.

У Фалькона тут же мелькнула мысль, что Сальгадо удовлетворял свои потребности с восточными мальчиками. В присутствии Греты, с ее незапятнанными воспоминаниями, узнавший правду Фалькон чувствовал себя подонком. Он сознавал, что эта правда принизила его, а ее в ее неведении грязь не коснулась.

— Рамон когда-нибудь говорил о своей жене? — спросил он.

— Я и не знала, что он был женат, — отозвалась она. — Он был очень скрытным человеком. Я даже никогда не воспринимала его как испанца. Сдержанностью он больше напоминал швейцарца.

Какими разными гранями мы поворачиваемся к разным людям, подумалось Фалькону. Для женщины, на которую ему не требовалось производить впечатление, Сальгадо был спокойным, сильным, добрым и сдержанным, в то время как Фалькон считал его елейным, нудным, угодливым и напыщенным. Имея хорошую память, мы со всяким могли бы выдерживать определенную роль; все мы актеры и каждый день играем новую пьесу.

Фалькон поднялся по лестнице наверх, в кабинет Сальгадо, который теперь оккупировали Рамирес и Фернандес, сидевшие без пиджаков по обе стороны письменного стола и ворошившие бумаги.

— Мы здесь мало что накопали, — сообщил Рамирес. — Все самое интересное Грета выдала нам в первые полчаса: список клиентов, список художников, которых он когда-то представлял, список тех, кого он продолжает представлять, и тех, кого он забраковал. Остальное — письма, счета и прочая дребедень. Никакой переписки между ним и сеньорой Хименес. Ни малюсенькой записки от Серхио со словами: «Ты покойник».