Гонки по вертикали. Ощупью в полдень - Вайнер Аркадий Александрович (читаем книги бесплатно .TXT) 📗
— Спасибо, я не хочу.
— А что, в вашем Скотленд-Ярде не пьют?
— В Скотленд-Ярде — не знаю, не был. А в МУРе пьют. Только не на работе, — спокойно ответил Стас.
Ставицкий налил немного коньяка в высокий фужер, выпил разом, долго морщился, нюхая кусочек мармелада. Тихонов встал, подошел к окну. На улице шел снег, все было серо и тоскливо. Стас почему-то вспомнил, как школьный учитель Коростылев говорил: «Окно — две системы измерения, дающие нам возможность познать третью».
Ставицкий сказал вялым голосом:
— А Тани уже нет…
Тихонов обернулся. Ставицкий понурившись сидел в кресле. Потом взял сигарету и стал чиркать спичкой, во руки у него дрожали, и спички ломались. Наконец затянулся, и кадык на худой шее дернулся вверх-вниз. И весь он был уже не красивый и спокойный, а нервный, угрюмый и напуганный. Ставицкий несколько раз затянулся и сломал сигарету в пепельнице:
— Про нее, про мертвую, трудно говорить. О мертвых обо всех стараются говорить хорошо и забывают мелочность, жадность, всякую человеческую труху. Потому что, когда кто-то неожиданно умирает, люди вокруг пугаются — ведь и с ними могло такое приключиться! И они невольно проникаются признательностью к умершему — что это случилось с ним, а они вот живы. Оттого и говорят хорошо обо всех скопом — о хороших и плохих.
— Мрачноватая у вас философия, — буркнул Стас.
— Да бросьте, не философия это никакая. Просто меня злит, что о Тане будут говорить, как обо всех. А она совсем другая!
Ставицкий помолчал, закурил новую сигарету:
— Можете смеяться, если хотите, мне это безразлично. Но Таня была святая. Очень ироничная, очень веселая святая. А на ее работе это особенно трудно — быть святой.
— Быть святым вообще трудно, — пожал плечами Стас. — А почему ей — особенно?
— Она слишком много видела разного. А большое видение иногда порождает цинизм. Особенно у молодых. Таня шутя называла себя «прорабом человеческих душ»…
«Большое видение». «Цинизм». Красиво… Тихонов наклонился и сказал тихо:
— Простите, вы Таню Аксенову любили?
— Во-первых, сейчас это уже не имеет значения, а во-вторых, это мое, личное, и лучше этого не касаться.
— Несомненно. Но Таня убита при очень непонятных обстоятельствах, и я бы хотел знать о ней как можно больше. Ведь Танина смерть — это не только ваше личное дело.
— Понятно. Ну, условимся, что любил.
— Любили. Или условимся, что любили?
— Любил.
— Вы из-за Тани разошлись со своей женой?
— И это знаете?
— Я это знать обязан. Так как же?
— Нет, не из-за Тани. Просто тот брак был уже бессмыслен. Совершенно чужие люди. Елена не хочет этого понять до сих пор.
— Елена Букова, ваша бывшая жена, знала о ваших отношениях с Аксеновой?
— Да. На этой почве у нас были острые конфликты. Она требовала, чтобы я прекратил встречи с Таней и вернулся.
— Аксеновой это было известно?
— Нет. То есть в конце концов она узнала. Ей кто-то стал присылать анонимные письма. Думаю, что это работа Елены.
«Так. Это уже теплей», — мелькнуло в голове у Стаса.
— А почему вы сразу не рассказали обо всем Аксеновой?
— Ха! Надо было знать Таню. — Ставицкий налил себе еще коньяка, выпил. — Она бы сразу меня к черту послала. Она мне и так говорила: «Очень ты всегда красиво беседуешь…» А я уже так заигрался, что вел себя, как школьник, прогулявший уроки: все равно накажут, поэтому прогуливал все больше и больше, надеясь на какое-то чудо. Думал, что со временем это потеряет свою остроту и всякое значение. Это была, как говорится, ситуационно обусловленная ложь.
— А потом?
— Потом Таня получила какое-то письмо. Ну, а врать я больше не мог. И тогда пришел конец всему.
— Вы письмо это видели?
— Нет. Таня даже разговаривать со мной не захотела. Но я надеялся, что в среду все выяснится.
— Вы почерк своей жены хорошо помните?
— Да. А что?
— В сумке Тани я нашел письмо с угрозами. Она получила его за два дня до смерти.
— Но это не то письмо! То она получила месяц назад. Если можно, покажите мне его.
— Пожалуйста.
Дрожащими пальцами Ставицкий достал из конверта письмо. Взглянул мельком:
— Нет, это не ее рука.
— Вы посмотрите внимательней.
— Да что смотреть! Что я, почерка Елены не знаю? Слава Богу…
— Прочтите письмо.
Ставицкий быстро пробежал письмо глазами, порывисто вскочил на ноги, затравленно глядя на Тихонова.
— Что скажете?…
— Я здесь ни при чем! — срываясь на фальцет, закричал Ставицкий. — Ни при чем, понимаете?
— Не устраивайте истерик, — спокойно сказал Тихонов. — Я не слабонервный… Вот к чему приводит ваша «ситуационно обусловленная ложь»… Или как там вы ее называете.
— Вы не смеете… не смеете, — прошептал Ставицкий и неожиданно зарыдал, прикрыв руками лицо. Сквозь разорванную всхлипываниями фразу до Тихонова донеслись слова: — …Смерть Тани — крест мой… крест… до конца дней… — Потом подбежал к Тихонову и снова закричал: — Послушайте, вы не смеете думать, что я замешан в этом деле! Я не убийца!..
— Успокойтесь, — неприязненно сказал Тихонов. — Криком вы ничего не докажете.
Ставицкий опустился в кресло и снова закрыл лицо руками:
— Боже мой, Боже… Как все это ужасно! Какой-то бессвязный нервный бред, как в пьесах Ионеску… — И добавил безразлично: — Впрочем, вы этих пьес не видели, у нас их не ставят…
— Отчего же, я их читал, — сказал насмешливо Тихонов. — И даже носорога в себе выискивал, как он рекомендует. Не нашел, правда. А, кстати, Шекспира вы давно перечитывали? Или Чехова, скажем? Ведь у вас в оперетте их тоже не ставят? А полезно было бы вспомнить… Там и о благородстве есть, и о человеческой глубине, и о любви тоже… О настоящей любви, я имею в виду… Ну ладно, давайте к делу. К письму то есть… Значит, если предположить, что Букова имела к нему отношение, напрашивается вывод: такой щепетильный вопрос она могла доверить только очень близкому человеку. Кто может быть ей настолько близок?
— Вероятнее всего, это Зинка Панкова, ее подруга, — быстро, не задумываясь, сказал Ставицкий.
— А кто она, эта Панкова?
— Актриса, вместе с Еленой работает в театре музыкальной комедии…
Ставицкий налил себе еще коньяку. Глаза его влажно блестели.
— Ужасно! Как ужасно все это!.. Невыносимо! С одной стороны — это ужасное горе, а с другой… Признаюсь честно, разговоры с вами отнюдь не содействуют душевному спокойствию. Ерунда, конечно… Главное, что в этой драме все так непоправимо…
Стас по-прежнему стоял у окна, смотрел на падающий непрерывно снег и думал: «Небольшой ты человечек-то оказался. Не верю я твоему горю. Ладно, неси дальше свой дешевый пластмассовый крест…»
Вернувшись к себе, Стас включил плитку, достал из сейфа несколько папок с уголовными делами, присланными ему для ознакомления из разных районов. Позвонил Саша Савельев. Но у него тоже ничего интересного не было.
Тихонов подумал, что надо бы еще раз внимательно осмотреть одежду Тани.
— Вот что, Савельев, — сказал Стас. — Ты мне завези, пожалуйста, вещи Аксеновой. А от меня поедешь в домостроительный комбинат, точно разузнаешь, как Якимов провел понедельник.
— Насчет Якимова я уже интересовался, — ответил Савельев. — Он с пяти до одиннадцати вечера вместе с другими рабочими был в Свиблове: там они временный водопровод чинили…
В управленческой столовой было, как всегда, полно народу. Тихонов злился, но есть все-таки хотелось и пришлось выстоять длинную очередь. Щи были почти холодные, зато шницель назывался «по-африкански». Шарапов уныло шутил, что его делают из львов пополам с хлебом.
После щей есть расхотелось. Тихонов лениво жевал невкусный шницель и думал, что надо было спросить Старицкого о том, чем кормили в понедельник в ресторане. «Не верю, не верю я ему. Это не отчаяние, это душевная расхристанность», — пробормотал Стас и пошел наверх.
Савельев уже ждал его. Передав Стасу большую картонную коробку, он умчался по своим многочисленным делам. Стас включил свет, открыл коробку.
