Умножающий печаль - Вайнер Аркадий Александрович (бесплатная регистрация книга .txt) 📗
— Как только — так сразу…
— Не говори ты эти всеобщие пошлости! — сморщила свой короткий хорошенький нос Марина. — Когда-то ты меня удивил — мент читал на память Георгия Иванова…
— "Поговори со мной о пустяках, о вечности поговори со мною… " — усмехнулся я. — Знаешь, это очень мешает в работе и в быту, в боевой и политической подготовке…
— Плюнь ты на всю эту чепуху, — предложила Марина. — Не к чему больше готовиться. Все экзамены давно сданы. Нас оставили на второй год. Давай выпьем!
— Отчего бы нам не выпить? — Я взял с подноса бокал, а ей протянул закусить маленькое миндальное пирожное.
Она отвела мою руку с гримасой отвращения:
— Терпеть не могу миндальные пирожные. От них несет цианистым калием…
У нее глаз был под влажным напряжением слезы, готовой пролиться при любом неосторожном слове. Но я ее знал давно — никогда Марина не плакала, а только еле слышно потрескивали сухие молнии неразразившейся грозы.
Мы чокнулись, пригубили, и она сказала негромко:
— Я виделась с Котом…
Я допил свой бокал, пожал плечами:
— Ну, вообще-то ты меня не удивила. Он ведь вернулся сюда за мечтой… Он хочет, наверное, своего журавля с неба?
— Серега, беда в том, что Коту не нужен журавль в небе, — серьезно, спокойно, трезво сказала Марина. — Он по ошибке гонится за мной, будто за волшебной небывалой птицей, золотисто-розовой, как фламинго. А я уже никогда не взлечу в это заоблачное голубое поднебесье…
Вспыхнула огромная хрустальная люстра, заметалась быстрее обслуга, Марина вынула из сумки и протянула мне маленький телефон, сказав:
— Он тебе позвонит. Он знает, что твой телефон прослушивают. Позвонит по своему, если станет совсем невмоготу. — Подумала и неуверенно добавила: — А может, и я позвоню, если выхода не будет… Я номер помню…
Я спрятал телефон и пошел к парадному входу.
Теплая латунная желтизна неба — солнце только ушло за кроны деревьев.
Пахло сеном и подступающей осенью. Хорошо было бы завалиться в смокинге на траву, слушать, как стрекочут кузнечики, смотреть в меркнущее небо, по которому гнался мой безумный друг за Мариной, которая не хотела, не могла, разучилась летать, пить коньяк и медленно, как в ночь, погружаться в сон.
Нельзя. Гость пошел от ворот табуном. На ступеньках их встречал Сашка, торжественно ручкались, обнимались, говорили, смеялись, похлопывали по спинам и шустро устремлялись к пиршественным столам.
Я уселся сбоку на балюстраде и с огромным интересом смотрел на неиссякающий поток гостей. Их лица мне были очень знакомы, я их всех где-то когда-то видел! И вдруг вспомнил старый рассказ Брэдбери «Вельд» — из глубины телевизора вышли в жизнь, материализовались львы-людоеды. И сожрали зрителей.
Ну, эти-то были, конечно, не львы. Не хочется говорить — кто именно!
Бездна, толпа, орава людей, которые с утра до ночи полощут нам, несчастному безмозглому гумусу, наши несильные мозги, — министры, депутаты, банкиры, миллионеры, обозреватели, телеведущие и еле ведомые генералы и академики. Эстрадная попса — вся! Тьма баб, сверкающих брюликами, как догорающий бенгальский огонь. И отдельно гуляла какая-то неведомая мне молодая поросль этой прекрасной жизни — шальные девочки полусвета и томные мальчики полутьмы.
Все пили, шутили, говорили одновременно, обнимались, хохотали, толкались — они общались. Наверное, им было хорошо здесь — на свободе, а не в тусклой пыльной мгле телевизионного ящика.
Кто-то мягко положил мне руку на плечо. Я обернулся — Лена!
— Ну что? Не нравится? — спросила она со смешком.
— Как такое может не нравиться? — возмутился я. — Просто, моя нежная Кисса, я чужой на этом празднике жизни…
— Не привык пока… Это называется парти, большая тусовка. А теперь возьми-ка себя в руки!
— А что такое? — озаботился я.
— Следи за своим лицом — у тебя такое выражение, будто ты хочешь у них у всех проверить документы…
— Может, не помешало бы?
— Это не твоя забота сейчас! И поверь мне на слово — у них документы лучше, чем у тебя.
— Наверное, — сразу согласился я. — И скорее всего их больше…
— А вон идет мой драгоценный папаша! — воскликнула Лена. — Хочешь, познакомлю?
— Лучше в следующий раз, как-нибудь при случае… — зажевал я резину.
— Как хочешь, — легко согласилась Лена. — Я тебе хотела сказать, что в смокинге ты — полный отпад! Не жалко даже девичьей чести…
Она ласково провела ладонью по моей руке, задержалась на запястье и вдруг резко спросила:
— А где твой браслет?
— Хитрому Псу подарил…
— Амулет? Подарил свой амулет? — потрясенно смотрела она на меня.
И тут я испугался, потому что из ее круглых распутных веселых глазищ брызнули слезы — прозрачные блестящие горошинки, кипящий град.
— Господи! Ну как же можно быть таким раздолбаем! Это же не безделушка! Сережа, это ведь твой оберег, твое заклятие, щит небесный! Зачем он Серебровскому — он сам кого хошь убьет! Сережа, как можно быть таким дураком! Ты ведь больше не мальчик! Вы не ремарковские товарищи, вы не индейцы во дворе! Страшная жизнь вокруг идет…
Я обнял ее, прижал к себе, и она, всхлипывая, шептала:
— Обвей меня на руку, опояши, как поясом, положи щитом на сердце…
Мы стояли, обнявшись, посреди этой бушующей, хохочущей, гудящей толпы, я видел, как люди с удивлением смотрят на нас — они нам завидовали, играла громко музыка, полыхали огни в сгустившейся синьке вечера, хлопали пробки шампанского. Где-то за домом кричали: «Мракобес! Мракобес!»
Лена тряхнула головой.
— Извини, глупо получилось! И не знала про себя вовсе, что я, оказывается, такое нежное животное…
— Не уезжай без меня, — попросил я.
— Идет… Я тебя найду к концу гулянки.
Я слонялся между столов, и даже выпить не хотелось — уже перегорел.
Кричала, шутила и смеялась публика, и хотя между нами не было стекла телеэкрана, все равно они обитали отдельно от меня, они, разбившись на группы, жили там, в Зазеркалье.
Серебровский говорил тост в микрофон, и толпа сразу затихла, нишкнула.
— За Россию! Выпьем за нашу родину! И за «РОСС и Я» — наш большой дом! Сейчас наша страна тяжело больна. Так болеет могучий богатырь, которому нерадивые врачи по ошибке перелили кровь другой группы. От нас зависит превозмочь эту хворь! Мы должны явить миру нашу державу снова в ее обычном блеске и мощи! За Россию!…
Заорали все «ура!», загомонили, затопали, в ладоши захлопали, гости дружно сделали патриотический бульк.
А кто-то в саду кричал: «Мракобес! Мракобес!» Какого черта, его же заперли в Сашкиной спальне?
Я сидел в беседке и от скуки жевал дыню, когда вошел, качнувшись на пороге, Палей.
— Добрый вечер, Сережа, — сказал он, и его голос странно, тягуче плыл, будто на сломанном магнитофоне.
— Здравствуйте, Вениамин Яковлевич, присаживайтесь, — вежливо предложил я и только тут разглядел, что он давно и тягостно пьян.
— Я хочу с вами попрощаться, Сережа. Я завтра отбываю…
Кто-то близко крикнул: «Мракобес!»
— Надолго? — равнодушно поинтересовался я. Вообще-то пожилому благообразному еврею, наверное, не след так сильно напиваться.
— Навсегда, — сказал Палей, облизнув губы. — Думаю, навсегда…
— В каком смысле?
— Меня уволили. Я еду в бессрочный отпуск… Далеко… За горизонт.
Рядом с беседкой, за кустами крикнули:
— Мракобес там!… Мракобес…
Я хотел встать, посмотреть, что учинила эта противная собака, но Палей схватил меня за руку, жарко, быстро, пьяно заговорил:
— Вы мне кажетесь честным, искренним, человеком… Я хочу сказать вам, чтобы вы знали… мне больше некому сказать… Если вы вскоре услышите, что я умер от инфаркта… или утонул, купаясь в океане… Знайте, меня убили…
Тяжело протопали шаги по ступеням, в беседку заглянул Сафонов, обвел нас тяжелым взором, скомандовал:
— Сережа, быстро со мной! Мракобеса убили…
За сетчатой оградой теннисного корта, в густом сумраке старых деревьев, на сосне висел питбуль. Я и представить не мог, что он такой длинный, — тихонько покачиваясь на ремне, пес был похож на матерого хряка, которых на бойне вывешивают перед разделкой.
