Здесь мертвецы под сводом спят - Брэдли Алан (список книг .TXT) 📗

Кажется, меня затошнило.

– Да, Ибу, – ответила Ундина, размахивая тростью в воздухе, словно прорубалась сквозь джунгли.

Я держалась в стороне.

– Возможно, мисс Ундина захочет посмотреть на акул, – предложил Доггер. Он неожиданно и тихо появился на верху лестницы.

В Букшоу нет никаких акул, я в этом вполне уверена, но часть меня отчаянно надеялась, что Доггер припас парочку. Может, он втайне разводит их в декоративном озере.

6

Огромная черная акула выплыла на поверхность, на секунду неподвижно замерла, щелкнув массивными челюстями в воздухе, и затем, изгибаясь, упала обратно в неспокойные воды.

Ундина завопила:

– Еще! Еще! Еще! Еще!

– Хорошо, но это в последний раз, – сказал Доггер, манипулируя ладонями перед настольной лампой, которую он завесил тряпкой, и на стене снова возникла черная акула, злобно щелкнула зубами в воздухе и снова упала в волны качающихся пальцев.

Доггер вернул на место рукава, застегнул манжеты и выключил лампу.

Он снял одеяла, которыми закрыл кухонные окна, и мы заморгали от внезапного света.

Когда Доггер ушел, Ундина спросила:

– Он всегда показывает акул?

– Нет. Я видела, как он делает слонов и крокодилов. Его крокодил очень страшный, вообще-то.

– Ха! – сказала Ундина. – Я не боюсь крокодилов.

Я не смогла удержаться.

– Готова поспорить, ты отродясь ни одного не видела, – заметила я. – Во всяком случае, в жизни.

– Видела!

Да что она понимает в блефе, она же выступает против мастера. Я ей покажу приемчик-другой.

– И где конкретно? – поинтересовалась я. Скорее всего, она даже не знает значение слова «конкретно».

– В мангровом болоте в Сембаванге. Это был морской крокодил – самая большая рептилия в мире.

– В Сембаванге? – должно быть, я выглядела деревенской дурочкой.

– Сингапур, – сказала она. – Ты никогда не бывала в Сингапуре?

Поскольку я и правда не бывала, то подумала, что надо бы поскорее сменить тему.

– Почему ты зовешь свою маму Ибу? – спросила я.

– Это малайский, – ответила она. – Значит «мама» по-малайски.

– Сингапур малайский?

– Нет! Малайский – это язык, ты, глупая гусыня. Сингапур – это географическое место.

Дискуссия шла совсем не в том направлении, как я надеялась. Время для другой диверсии.

– Ундина, – сказала я. – Какое странное имя.

Возможно, «странное» прозвучало немного грубовато, но она, в конце концов, нанесла первый удар, обозвав меня глупой гусыней.

– Не такое уж странное, как могло бы быть, – ответила она. – Папа хотел назвать меня Сепией, но мама восторжествовала.

Она именно так и выразилась – «восторжествовала».

Что за прелюбопытное маленькое существо!

В один миг она ребенок, криками требующий, чтобы его развлекали дальше, а в другой – говорит, словно скучная старая вешалка из Клуба путешественников.

Без возраста. Да, вот эти слова характеризует Ундину: без возраста.

Тем не менее я все еще не до конца уверена, стоит ли верить ей насчет сингапурского морского крокодила. Попозже я наведу справки.

– Сочувствую из-за твоей матери, – неожиданно сказала она на фоне молчания. – Ибу часто о ней говорила.

– По-малайски? – спросила я, желая прервать этот разговор.

– По-малайски и по-английски, – ответила она. – В Сингапуре мы говорили на обоих языках равноценно.

Равноценно? О, не заставляйте меня плеваться ядом!

– Я причинила тебе большое расстройство? – спросила она.

– Расстройство?

– Ибу сказала, что мне нельзя упоминать твою мать в Букшоу. Она сказала, что это причинит большое расстройство.

– Ибу часто вспоминает мою мать, говоришь?

Я продолжала вести себя несколько несносно, но Ундина, кажется, не обращала на это внимания.

– Да, довольно часто, – продолжила она. – Она очень ее любила.

Должна признаться, я была тронута.

– Она плакала, – рассказывала Ундина, – когда тело твоей мамы вынесли из поезда.

Внезапно шарики в моем мозгу завертелись.

– Из поезда? – недоверчиво переспросила я. – Вы не были на платформе?

– Нет, были, – возразила Ундина. – Ибу сказала, что это меньшее, что мы можем сделать. Мы опоздали. Мы припарковались в стороне, но все видели.

– Я что-то устала, Ундина, – сказала я. – Иди наверх. Я пойду прилягу.

Я вытянулась на кровати, не в состоянии ни бодрствовать, ни спать, и причиной этому была вина.

Как я могла так спокойно сидеть на кухне, наблюдая за безмятежным шоу теней, когда все это время моя мать мертвая лежит наверху?

Мертвая и потерянная: десять лет пролежавшая замороженной в леднике, пока какой-то идиот-альпинист, позируя для фотоснимка, не упал в расщелину, где партия спасателей и нашла его – а заодно и ее – заледеневшие останки.

Что я чувствовала? Ужасную вину!

Почему я не рыдаю, не кричу и не рву волосы? Почему не брожу по зубчатой стене Букшоу, завывая вместе с ветром?

Даже кузина Лена оказалась в состоянии поплакать на полустанке. Почему же я стояла там, словно обломок сгнившей древесины, больше думая о гибели незнакомца, чем о смерти собственной матери?

Почему я должна была дожидаться упреков от голоса из болот моего разума?

Как получилось, что мое горе покинуло меня?

Вероятно, Фели и Даффи все время были правы: может, я и правда подменыш. Может, Харриет действительно подобрала меня в приюте – что означает, что я такая же ей родня, как обезьяна луне.

Никогда в жизни я так отчаянно не хотела быть де Люс и никогда я до такой степени не чувствовала себя чужой. Моя семья и я, казалось, стоим на противоположных концах вселенной. Я загадка для них, а они для меня, и все же, несмотря на это, мы нужны друг другу.

Я перекатилась лицом вверх и уставилась в потолок. Огромные пузыри обоев, отслоившихся под воздействием сырости и висевших над моей головой, словно заплесневевшие аэростаты, внушали мне такое чувство, будто сам дом нападает на меня.

Я закрыла голову подушкой. Бесполезно.

Через несколько часов в Букшоу начнут приходить жители деревни для церемонии прощания с Харриет. Доггеру поручено провожать их маленькими порциями по западной лестнице в ее будуар, где они будут стоять, рассматривая свои маленькие отражения в жутком блеске этого отвратительного гроба, содержимое которого ужаснее, чем можно себе представить.

Я выпрыгнула из постели и, захватив проектор, понесла его в темную комнату лаборатории.

Я снова вставила пленку в машину и нажала пуск. Картинка была меньше, но ярче, чем в камине моей спальни, и, как ни странно, я смогла различить больше деталей.

Вот Харриет, снова выбирающаяся из кабины «Голубого призрака» вместе с моей персоной, невидимой, но присутствующей под ее развевающейся одеждой. Фели и Даффи машут и прикрывают глаза руками.

От солнца, как я сначала предположила?

Или Харриет в реальной жизни была слишком сияющей, чтобы на нее можно было смотреть?

Какова бы ни была причина, проявив эту забытую пленку, я благодаря волшебству химии воскресила свою мать.

В глубине меня что-то проснулось, шелохнулось – и снова уснуло.

Теперь отец идет навстречу камере, не осознавая, что оказался в ловушке другого мира – мира прошлого.

Даффи и Фели барахтаются у берега декоративного озера, не понимая, что их снимают. Камера отворачивается, перемещаясь на одеяло, где отец и Харриет устроили пикник.

Но погодите!

Что это за тень на траве? Раньше я ее не замечала.

Я остановила проектор и перемотала пленку.

Да! Я права – на траве действительно есть темное пятно: тень оператора камеры, кто бы он ни был.

Я пустила пленку дальше: когда отец отворачивается, чтобы достать что-то из корзины, Харриет поворачивается к камере и снова произносит эти слова.

Вместе с ней я произнесла эти слова вслух, пытаясь двигать губами, как она, ощущая ее слова у себя во рту: