Черный треугольник. Дилогия - Кларов Юрий Михайлович (книга регистрации TXT) 📗
Пятова, оттесненного сокамерниками к параше, Кустарь сразу же взял под свое покровительство, поместив на нарах рядом с собой. Под влиянием Кустаря ему даже вернули шелковые кальсоны и брюки со штрипками.
Остальные подследственные вызывали у Кустаря приблизительно такую же брезгливость, какую вызывают у чистоплотного человека клопы, тараканы, крысы и прочая нечисть.
Создавалось впечатление, что Перхотин не столько переживает сам арест, сколько обстановку, в которую попал.
Сельскому кулаку по натуре, а Кустарь таким был и остался, претила вся эта блатная шваль, несолидная, несерьезная, «без поведения», не умеющая по-настоящему ни жить, ни работать, ни грабить, ни убивать. Замест самопляса – кокаин, замест махры – опиум, замест топора – перышко… Тьфу, нелюдь!
– Слезно в другую камеру просился, – сказал Борин. – Уж так слезно!
– Обещали?
– Покуда нет.
– Что так?
– Сказал, что подождем первого допроса. Ежели заслужит, тогда можно будет и перевести. В порядке поощрения…
– Улиманову тоже арестовываем?
– Ежели у вас каких-либо особых соображений на сей счет нет, то… чего ей зря без дела болтаться? – позволил себе скудную шутку, не выходящую за пределы среднепайковой нормы, Борин и перечислил: – Укрывательство награбленного, пособничество, скупка заведомо краденого, а главное – поможет Кустаря «разговорить». Ведь она тоже… «человек с поведением».
Каких-либо «особых соображений», препятствующих аресту Улимановой, у меня, разумеется, не было. После задержания Кустаря оставлять ее на свободе представлялось не только нецелесообразным, но и несправедливым.
– Не думаете использовать ее в расследовании убийства Глазукова?
– Думать-то думаю, Леонид Борисович. Только надежда тут малая. На сей счет не обольщаюсь. Ежели она скажет, что ни сном ни духом об убийстве не ведала, поверю.
– Интуиция?
– Бог его знает, Леонид Борисович. Как изволите, так и называйте: нюхом, опытом, интуицией, психологией. А только поверю. В чем ином – нет, а в этом поверю. И ей поверю, и Кустарю. В сторонке они от этого дела стояли, да и не слышали ничего.
– Говорят, земля слухами полнится…
– Пустое, Леонид Борисович.
– Но все-таки за кого цепляться будем? За Корейшу? За Филимонова?
Он отрицательно покачал головой.
– За кухарку покойного?
– Тоже в сторонке. В наводке она не участвовала.
– Где же концы искать?
– Может быть, в дальнейших показаниях Эгерт, – как нечто само собой разумеющееся сказал Борин, – а может, Семенюка…
– Этого пьяницы? – скептически спросил я, невольно становясь на позицию Ермаша.
– Пьяница-то он пьяница, верно. Но ежели Семенюк не ошибся, отвечая на десятки других вопросов, то почему должен был ошибиться, описывая внешность, а тем паче одежду преступника?
– «Земгусарский шевиотовый френч, офицерские шаровары и черные хромовые сапоги на высоких каблуках»?
– Совершенно справедливо.
– Как же расценивать тогда показания нашего Прозорова о том, что последним посетителем Глазукова был студент в темно-зеленой куртке института гражданских инженеров, лет двадцати – двадцати пяти?
– Прозоров без года неделю службу в сыске проходит, Леонид Борисович, а Семенюк всю жизнь портняжит. Ремесло почище клейма: всегда о себе напомнит.
– Но противоречия в описании внешности убийцы.
– Бородка и усы?
– Вот именно.
– Нет так уж трудно обзавестись фальшивыми.
– А не игра ли все это воображения, Петр Петрович?
– Может, и игра. Не смею спорить, Леонид Борисович, – наклонил он голову с редеющими волосами, четко разделенными на две части косым английским пробором. – Да только гражданина, о котором говорил Семенюк, похоже, видела накануне убийства Глазукова модистка Басова. И при усах видела, и без оных…
Борин поскромничал. За прошедшее время расследование убийства Глазукова продвинулось значительно дальше, чем я думал. О Басовой я не знал.
– Тогда следует исходить из того, что убийца гримировался, опасаясь быть опознанным? Тогда он или жил на Козихе, или часто бывал там?
– А собственно, кто нам мешает предположить это? – вопросом на вопрос ответил Борин.
Эгерт вместе с Хвощиковым должны были появиться у меня минут через сорок. Это давало возможность собраться с мыслями и подготовиться к допросу.
Материалами проверки предыдущих показаний Эгерт я к тому времени еще не располагал: Сухов только выехал в Петроград, и известий от него не поступало.
Правдивость была не самой заметной чертой в характере дочери придворного парикмахера. И все-таки предыдущие ее показания особых сомнений не вызывали, хотя они являлись не столько правдой, сколько полуправдой. Я чувствовал, что в механизме довоенного ангела что-то сломалось и он не то чтобы полностью капитулировал, но потерял нечто важное в своей способности к сопротивлению и украшательству.
Да и то, что я слышал или читал о Каляеве, которого, как и Розу Штерн, всегда относил к «книжным революционерам», как-то естественно вписывалось в эту нелепую и несуразную встречу его с великой княгиней, в еще более нелепую поездку великосхимника Афанасия в Алапаевск и, наконец, в финансирование этой дурацкой затеи проэсеровски настроенным офицером Жаковичем.
Итак, будем пока исходить из того, что вояж Олега Мессмера в Алапаевск совершен не за счет «Алмазного фонда», а на личные средства поклонника Каляева господина Жаковича, который одновременно был не прочь оказать услугу и царской семье. Не аксиома, разумеется, а гипотеза, но достаточно вероятная. В том, что это рискованное поручение взял на себя Олег Мессмер, присутствовала даже некоторая логика. Мессмер хорошо знал алапаевского игумена Серафима, ценил участие Елизаветы Федоровны в судьбе сестер Эгерт, поэтому Уваровым, Жаковичу и Эгерт не так уж сложно было на него воздействовать.
Что же касается лже-Косачевского, который якобы изъял (отобрал или выманил хитростью?) у Елены чемодан с ценностями «Фонда» и тем самым толкнул несчастную на самоубийство, то эта история представлялась значительно менее правдоподобной, чем предыдущая.
Я готов был поверить в лже-Косачевского, завладевшего чемоданом.
Почему бы и нет? Авантюристов всегда хватало, а тем более в то бурное и смутное время. Я даже не сомневался, что Елена или пыталась в апреле восемнадцатого покончить жизнь самоубийством, или так добросовестно инсценировала эту попытку, что чуть было не погибла в действительности. Тут мы располагали показаниями Муратова, сестры Елены – Марии, ее мужа, наконец, опрошенного Павлом Суховым врача больницы.
Чего уж тут говорить!
Но вот в то, что изъятие лже-Косачевским чемодана с ценностями «Фонда», если подобное вообще имело место, толкнуло несчастного ангела на самоубийство, в это я мог поверить, только слушая Муратова и еще не познакомившись лично с Эгерт. Когда я получил некоторое представление о дочери придворного парикмахера, даже само предположение, что она способна из-за такого с ее точки зрения пустяка на самоубийство, могло вызвать лишь улыбку.
Собственность федерации?
Да пропади она пропадом вместе с самой федерацией, Прудоном, Бакуниным и прочими столпами анархии! Какое это имеет отношение к Елене Эгерт?
Всемирное братство, коммуны, союзы производителей? Ими что, можно подмазать губы, нарумянить щеки, припудрить носик? Нет? Тогда почему Елена Эгерт должна этим интересоваться, когда в никуда уходят годы, молодость, надежда на блестящую светскую жизнь?
Правда, в кожаном чемодане было не просто имущество федерации, принадлежавшее ранее, как объяснил ей Галицкий, монархистам из «Алмазного фонда». Там находились изделия ювелиров, способные украсить уши Елены Эгерт, ее шею, грудь, руки. Но, увы, все это было не ее, а чужое, игрушки для других, для того же старичка Муратова, видевшего вместо колье, перстней или кулонов горы динамита, винтовки, взорванные здания и мчащиеся по степи тачанки, для смешного мальчика Бори Галицкого, который пытался занять ее досуг шумными диспутами в Доме анархии и ужасно скучными сочинениями какого-то Михаила Бакунина.
