Сицилийский специалист - Льюис Норман (книги без сокращений txt) 📗
— Не клюнул, — сообщил Брэдли. — Как я и думал.
— А почему?
— Потому что ему и здесь хорошо. Молодая жена, ребенок, достаточно состоятелен, какое-то общественное положение. Зачем отказываться от всего этого ради сомнительного существования там, где, скажем прямо, даже элементарная безопасность не гарантирована.
— И правда, зачем?
— Он не так жаден на деньги, как большинство из них. У него уже есть столько, что другому хватит на всю жизнь, — сказал Брэдли.
— А то и больше.
— Кроме того, как это ни странно, сицилийцы — не любители приключений.
Брэдли провел рукой по крышке только что доставленного из Штатов письменного стола Фергюсона, наполнявшего кабинет запахом искусственной кожи. Они с Фергюсоном одного поколения, а разделяет их целая жизнь, подумал он. Американцы все больше и больше становятся американцами, и этому молодому человеку никак не удастся скрыть свою принадлежность к американской расе и свои намерения, когда, одетый в неприметный, как он по наивности полагал, итальянский костюм, сшитый из дешевого материала, он примется фланировать в толпе по улицам Палермо. На другой день после приезда Фергюсона в Палермо Брэдли подверг его испытанию, которое тот успешно выдержал.
«Карабинеры поймали человека, на которого падает подозрение, — словно невзначай обронил Брэдли. — И собираются расплющить ему половые органы».
«Как? На самом деле?»
«Именно. Я подумал было: может: вы хотите пойти посмотреть? Считается, что: таким путем можно добиться признания секунд за десять. Нам, пожалуй, есть чему у них поучиться. Не знаю, но, по-моему, мир не становится лучше. Впереди нас еще ждут трудные времена».
Они вместе отправились на допрос, где подозреваемый очень скоро во всем признался. Брэдли не слишком прельщало подобное зрелище, однако усилием воли он заставил себя ничего не видеть и не слышать. Когда все кончилось, Фергюсон был, пожалуй, чуть бледнее обычного, но присутствия духа не утратил.
«Информация, полученная вовремя, может спасти жизнь сотни, а то и тысячи невинных людей, — сказал Брэдли. — Во всех своих начинаниях я всегда руководствуюсь христианскими заповедями. С одним только не могу согласиться — что на зло следует отвечать добром».
«Придет этот человек в себя?» — спросил Фергюсон достойным похвалы небрежным тоном. «Наверное. Хотя таким мужчиной, как прежде, ему уже не бывать».
— А Риччоне очень нам нужен? — спросил Фергюсон, возобновляя прерванный разговор.
— Рано или поздно он нам понадобится. Этот парень — поистине великий организатор. Когда составляется план операции, он просто незаменим. С Мессиной он разделался блестяще. Ни одна деталь не была упущена.
— Но сумеет ли он со своими специфическими способностями работать в Штатах? В незнакомой обстановке, хочу я сказать.
— В Штатах незнакомая для сицилийца обстановка? Вы смеетесь. Да он будет у нас как рыба в воде.
— Что вы намерены предпринять? — спросил Фергюсон.
— Не знаю. Нужно подумать. Я все-таки заполучу его, надо только найти ход. Дон К., наверное, способен помочь.
— А он пойдет на это?
— Пойдет, если я как следует нажму.
— А что скажет Риччоне, когда его насильно отправят отсюда? — спросил Фергюсон.
— Зачем раньше времени ломать голову?
Фергюсон помолчал; он плохо владел современным жаргоном и теперь с трудом подыскивал нужное слово.
— Думаете, это он… м-м… убрал Джентиле?
— Не собственноручно, разумеется. Человек, о котором мы говорим, отнюдь не простак. Он сделал вот что — причем это факт: шепнул одному из родственников Мессины, что на Джентиле лежит вина за гибель этого великого человека.
— Несмотря на то что Джентиле тоже из их компании и таким образом теоретически неприкосновенен?
— Неприкосновенен в обычных условиях, но в данном случае он слишком вырос из своих штанов. Вполне возможно, что над ним состоялся суд, вот ему и пришлось убраться на тот свет.
Несколько раз ткнув не туда, куда надо, Фергюсон, наконец нашел кнопку, приводящую в действие одну из секций шкафа для делопроизводства. Зажужжал механизм, выдвинулся ящик, и их глазам предстали ряды скоросшивателей. Но они были пусты, и Фергюсон, лишний раз увидев свою несостоятельность, погрустнел.
— Как вам удается откапывать сведения? — спросил он.
— Связи. Я часто навещаю одну известную личность, не так давно покинувшую Даннеморскую тюрьму.
— Неужели Спину?
— Именно. Дон К, приглашал его на знаменитое совещание в Монреале, где принималось решение.
— А что заставляет Спину помогать нам? Мы вытащили его из тюрьмы и таким образом расквитались с ним. И он нам тоже ничем не обязан.
— В данный момент нет, но он не теряет надежды, что положение изменится.
— Могу я узнать об этом подробнее?
— Ненамного больше того, что уже знаете. Я полностью согласен со старинным утверждением: чем меньше человек знает, тем для него же лучше. Спина, по-видимому, думает, что мы в скором времени сможем оказаться ему полезными. Ваше любопытство удовлетворено?
— Мне бы хотелось с ним встретиться, — сказал Фергюсон. Брэдли покачал головой.
— Ничего не выйдет. Он человек обаятельный, но очень замкнутый. Время от времени мы ведем беседы за чашкой кофе. Для меня он делает исключение, потому что мы давние друзья, но большую часть времени предпочитает проводить в уединении.
— Джон Локателли участвовал в этой операции вместе с вами, да?
— Мы некоторое время работали вместе.
— Что, по-вашему, заставило его поступить так, как он поступил?
— Наверное, нервы сдали.
— Вы считаете самоубийство трусостью?
— Нет, — ответил Брэдли. — Я никогда не придерживался этой точки зрения. Он постарел для того образа жизни, который был вынужден вести. Его нервная система не могла выдержать такого напряжения и такой нагрузки. Или он был не в состоянии глядеть в лицо кое-каким фактам. Да нам ли судить?
— Он был приятный человек. Я видел его в Центре. Он приезжал читать нам лекцию.
— Один из лучших, — согласился Брэдли, — только сентиментальный, может, чересчур сентиментальный для нашей работы. Вы, наверное, слышали о крупной сделке с Муссолини, в которой он почти добился успеха. Мы все были большими поклонниками Джона Локателли. Я уверен, что у него сдали нервы.
— Он до конца оставался идеалистом, — сказал Фергюсон и нахмурился: опять у него по неосторожности вырвалось выражение из того мира, от которого он отрекся. — Он был человеком искренним, — поправился он.
— Локателли позволил себе роскошь сохранить совесть, — сказал Брэдли. — Что заставляло его балансировать на туго натянутом канате. Куда лучше отдать свою совесть родине на сохранение. — И оба расхохотались.
— Он, по-видимому, не мог пережить того, как предали Джентиле, — предположил Фергюсон.
— Вполне возможно. Он был простым солдатом и жил мифами прошлого.
— В Центре говорят о таких делах.
— О каких?
— Как, например, история с Джентиле.
— Все еще толкуют об этом?
— Мифы нашего времени, — сказал Фергюсон. — Слушаешь их и забываешь, потому что не веришь в них. А потом вдруг оказываешься в таком вот месте вроде этого, и все становится правдой. Я изучил тут несколько дел, которые вы мне дали. Эти вендетты! Уму непостижимо. На днях застрелили четырнадцатилетнего мальчишку за поступок, совершенный его отцом еще до его появления на свет. Как это сицилийцы могут быть такими?
— Потому что они совсем не похожи на нас.
— Я приехал сюда только потому, что меня не послали в Париж, — признался Фергюсон.
— Знаю.
— А вам здесь нравится, правда?
— Да.
— Что же здесь хорошего, разрешите спросить?
— Что здесь хорошего? Не знаю. — Какими словами можно описать этот сплав неопределенных эмоций? Этот душевный отклик на ляпис-лазурь великого города, мраморных грифонов, пышногрудых ангелов, просвечивающее сквозь пальмы небо, желтовато-смуглые лица, демонстрацию крови девственниц, запах пробивающейся сквозь траву воды, лицо Христа, выглядывающее из-за плеча хитро улыбающегося архиепископа? — Просто все началось не только в Афинах, но и здесь. — И я помог спасти этот край, убеждал он себя. Я помог отстоять его. — Вам следовало бы побывать в Сиракузах, — сказал он.
