Господин Никто - Райнов Богомил Николаев (онлайн книга без .TXT) 📗
Вкусная еда и три бокала белого бургундского до некоторой степени сглаживают разочарование Лиды. Мы выпиваем кофе с шартрезом, и я расплачиваюсь.
— Мы уже уходим? — спрашивает девушка, явно ожидая, что я скажу «нет».
Я называю ее девушкой, потому что, насколько мне известно, она не замужем. Иначе такое обращение ей совсем не подходит.
«Уходим, конечно, а как же?» — хочется мне ответить, но чувство снисхождения снова берет верх.
— Можно еще куда-нибудь пойти, — говорю. — Что бы вам хотелось посмотреть?
— Стриптиз! — отвечает она с задором.
— Ладно. А я-то думал, что стриптиз интересует только мужчин.
— Почему только мужчин?
— Потому что раздеваются женщины.
— А вот меня тоже интересует. Считайте меня извращенной.
— Я ничего такого не говорю, — успокаивающе бормочу я и веду ее к дремлющему на улице «ягуару».
Я мог бы показать ей «Лидо», и она со своими провинциальными вкусами наверняка пришла бы в восторг от цветных прожекторов и розовых перьев на танцующих, но это не входит в мои расчеты: я, повторяю, не собираюсь корчить из себя сказочного принца.
Мы входим в пропахшую потом и мастикой дыру близ площади Пигаль, где в течение полусуток показывают «стриптиз перманан» — на тесные подмостки одна за другой выходят истощенные женщины и, словно автоматы, оперируют своими туалетами, превратившимися в тряпицы от того, что их без конца надевают и снимают. Первой появляется некая перезрелая красотка с отвислыми телесами и трясет грудями так, что приклеенные к ним кисточки вращаются по кругу слева направо, потом справа налево. В этом состоит ее номер, и он столь же вульгарен, как вульгарна и отталкивающа сама исполнительница, однако Лида терпеливо ждет, полагая, что потом покажут нечто интересное. Затем выходит не то турчанка, не то арабка, словом, представительница Ближнего Востока, которую кормит подвижность ее тазовых частей и живота. За ней следуют еще несколько красоток с уродливыми фигурами и глупыми рожами, которые трясут бюстами и раскорячиваются без особой, впрочем, надежды вызвать какой-либо другой эффект, кроме скуки и омерзения.
— И это все? — с унылым видом спрашивает Лида в момент, когда вспыхивает свет.
— Ага. Нравится?
— Отвратительно.
— Тогда можем ехать. Тут короткий антракт, и опять все сначала.
Мы выходим на улицу. После духоты убогонького зала пропитанный бензиновым перегаром воздух напоминает мне свежее дуновение весны.
— Пройдемся немного, если хотите? — предлагаю я.
Она безразлично пожимает плечами. После третьего разочарования любопытство ее сходит на нет. Идем медленно и напропалую — в соответствии с моей привычкой. Выходим на улицу Бланш. В мутном зеленоватом и розовом сиянии баров караулят женщины с выкрашенными и обесцвеченными волосами, в узких коротких платьях, с сумочками под мышкой.
— А это случайно не…
— …проститутки, — заканчиваю я, кивая головой.
— Как все мерзко! Мечтаешь о чем-то красивом, а видишь свинство.
— Поэтому не надо мечтать.
— Но как же тогда жить?
— Очень просто: мучаешься от досады, зато без разочарований. Хотите, выпьем по чашке кофе?
Она снова безразлично пожимает плечами. Мы заворачиваем в ближайший бар и занимаем отдельный кабинет. Бар почти пуст, если не считать двух пар, разместившихся по кабинетам, и женщин-профессионалок, сидящих у стойки на табуретах. Кельнер выполняет наш заказ без всякого энтузиазма. Сюда не принято приводить женщину со стороны. Иначе куда деваться этим, что сидят у стойки?
— Надеюсь, не все в Париже так убого, как то, что вы показали мне сегодня? — грубо спрашивает Лида, закуривая предложенную сигарету.
— Нет, конечно. Если иметь в виду фасад. Иначе всюду можно видеть убожество, и в Париже, и вне Парижа.
— Не знаю только, что вы разумеете под словом «убожество».
— Именно то, что это слово означает.
— Для меня убожество — тот неуютный ресторанчик, дешевые скатерки, выщербленные приборы, запах тесного зала, уродливость и бесстыдство женщин…
— Ясно, — прерываю я ее. — Вам бросилось в глаза убожество, видимое с фасада. Но настоящее убожество обычно за фасадом. Если продажная женщина не безобразна, а красива, и в заведении, где она продает себя, пахнет не потом, а дорогими духами, от этого картина не меняется.
Выпив в два глотка кофе, Лида смотрит на меня с раздражением.
— Вы много философствуете. Быть может, то, что вы говорите, и умно, только я не люблю философов. Осточертела мне философия…
Кстати сказать, я тоже не люблю философов. От излишней болтовни мне становится так же скверно, как от объедения. И вообще, зачем я трачу столько времени с этой молодой дурой?
— Прекрасно вас понял, — киваю я ей. — В следующий раз ищите себе компаньона поинтересней.
— Так и сделаю, — бросает она в ответ. — Найду такого, который более скуп на мудрые изречения и более щедр на деньги.
Бедняжка. Она воображает, что таких людей тут можно встретить на каждом шагу, достаточно только иметь внушительный бюст.
— Можем идти, — сухо предлагаю я.
Мы поднимаемся и выходим. Лида как будто хочет что-то сказать, чтобы сгладить свою грубость, но я, не глядя на нее, тороплюсь открыть дверцу «ягуара». Захлопнув, перехожу на другую сторону, сажусь за руль, и машина устремляется вперед. Бешеная гонка по опустевшим улицам кончается на Рю де Прованс. Вылезаю и с той же холодной учтивостью помогаю даме выбраться из машины, провожаю до парадной двери и подаю руку. Лида задерживает мою руку в своей, несмотря на то, что я не проявляю ни малейшего желания интимничать с нею.
— Я вела себя ужасно, — неожиданно заявляет она и смотрит на меня с мольбой.
«Только не заплачь!» — внушаю ей про себя.
— Я не хотела вас обидеть…
«Да и не смогла», — мысленно успокаиваю я ее.
— Просто я все это представляла себе иначе… Совсем, совсем иначе…
— Мы всегда представляем вещи иначе, — заявляю я, рискуя снова быть причисленным к философам. — Быть может, вся беда в том, что у меня не оказалось достаточно денег. Вы меня простите, не хочется быть грубым, но я не располагаю доходами вашего отца…
— Извините… — тихо говорит она, приближаясь ко мне на шаг и продолжая пожимать мою руку.
Видимо, это означает, что и мне следует придвинуться на шаг и запечатлеть поцелуй на ее цикламеновых устах. Только все хорошо в меру. Милый папочка, вожделенный Париж и сверх того новый любовник — не многовато ли будет для одного вечера? Вот почему я ограничиваюсь тем, что, высвободив свою руку, вскидываю ее на прощанье:
— Не волнуйтесь. Я не обидчив. Считайте, что ничего не случилось.
«Все же надо было ее поцеловать», — думаю я, медленно продвигаясь в своей таратайке по пустынным улицам. Франсуаз избаловала меня. Я здесь только месяц, а уже начинаю чувствовать одиночество, хотя мне едва ли знакомо еще что-нибудь, кроме одиночества.
«Все же надо было ее поцеловать», — говорю я себе, делая большие крюки и сложные маневры, чтобы, обогнув улицы с односторонним движением, добраться до своего дома. Она, похоже, не так испорчена, как старается изобразить. И потом, какая бы она ни была, с нею мне все же приятней, чем в обществе Тони. Иметь молодую приятельницу, да еще с такой статью, это уже что-нибудь да значит для человека, не избалованного судьбой, вроде меня.
«Ее поцеловать? С какой радости? — возражаю я себе, подкатив наконец к дому. — Она, видите ли, разочаровалась. Все представляла себе иначе. Я тоже многое представлял иначе, но других в этом не виню, и если уж сетовать, то лишь на собственную глупость. Вот пройдешь, милая девушка, через все разочарования, ежели ты на это способна, а тогда, милости просим, поговорим. Тогда, может, и поцелую, если это все еще будет тебе приятно».
Я нажимаю на кнопку у парадной двери, и на лестнице загорается свет. Медленно поднявшись на девяносто вторую ступеньку, отпираю дверь и вхожу в свою жалкую «студию». Щелкает выключатель.
