Тени Королевской впадины - Михановский Владимир Наумович (серия книг .TXT) 📗
– Я не для себя, – улыбнулся Гарсиа.
– Все равно, – продолжал Миллер. – Идем-ка лучше в бассейн, поплаваем перед дорогой. Кстати, посмотрим, ее забыл ли ты за неделю, чему я тебя научил?
– Ладно, – согласился Гарсиа.
Было уже довольно поздно. Великолепная луна, какая бывает только в южных широтах, выпукло освещала каждое дерево, каждый куст, каждую былинку.
Четопиндо направился в дом, и на веранде слышно было, как он окликает своего приятеля-хирурга.
Миллер сбежал вниз, разделся и спрыгнул в бассейн, поджидая Гарсиа. Тот замешкался, и у Миллера появилось чувство, охватывающее охотника, который видит, что дичь не идет в расставленные силки. Наконец и Гарсиа влез в бассейн.
На луну налетело легкое облачко, и сразу потемнело. Казалось, ночь притаилась в засаде и ждет только удобного случая, чтобы предъявить свои права.
– Гутен абенд, майн герр! – весело крикнул Гарсиа, подняв брызги.
– Руки забрасывай как можно дальше, – сказал Миллер, – дыхание не задерживай.
– А ноги?
– Ноги потом. Сначала нужно отработать подводное дыхание, – сказал Миллер. – Поплывем под вышку?
– Там глубоко. Я хочу сначала здесь, на мелком, разучить все движения, – произнес Гарсиа.
Лицо шофера смутно белело перед ним во тьме. Миллер схватил Гарсиа двумя руками за горло и опустил его в воду, лицом вниз. Гарсиа дернулся, пытаясь вырваться, но Миллер держал его крепко. Несколько секунд шла отчаянная безмолвная борьба. Неожиданно Гарсиа изловчился и изо всей силы двинул Миллера коленом в пах. От боли немец согнулся и слегка ослабил хватку. Голова Гарсиа тут же показалась над водой.
В этот момент на крыльце блеснула вспышка магния. Она осветила мгновенную картину – выпученные глаза Гарсиа, его открытый рот с вывалившимся языком, остолбеневшего от неожиданности Миллера, его руки, сжимающие горло шофера.
– Молодчина, Карло, – услышал он голос Четопиндо.
После короткого отчаянного напряжения силы Гарсиа, видимо, иссякли. Он дернулся в последний раз и замер. Миллер разжал пальцы, и тело Гарсиа медленно поднялось и закачалось на воде.
Миллер вылез из бассейна.
Четопиндо подошел к краю бассейна, щелкнул зажигалкой. Через плечо его свисал фотоаппарат.
– Люблю занятные фотографии, – сказал Четопиндо, вглядываясь в воду. – Это моя слабость. Или, как теперь говорят, хобби. Пустыня хобби!.. Недурной каламбур, а?
Миллер промолчал.
– Хочешь закурить? – предложил генерал.
– Нет.
– А я закурю. Первый экзамен ты сдал неплохо. Сейчас мы спрячем труп в багажник, а потом ступай отдохни. Сегодня в доме никого из прислуги нет.
То, что Четопиндо сфотографировал сцену убийства Гарсиа, подействовало на Миллера словно удар обухом по голове. Чего Четопиндо хочет от него? На какую роль готовит? Миллера теперь тревожило даже то, что генерал обращается к нему то на «ты», то на «вы».
– Ты что это оцепенел? – толкнул Миллера в бок Четопиндо. – Может быть, тебя обуяла тоска по жене, покинутой в Рио-де-Жанейро? А-а, понимаю. Тебя гложет раскаяние о содеянном… Не унывай, Карло, у тебя имеется исторический предшественник, на которого ты в случае осложнений сможешь сослаться.
– Какой предшественник?
– Сулла, – ответил Четопиндо. Затем посмотрел на недоумевающее лицо Миллера, совершенно белое в неверном свете зажигалки, и пояснил: – Луций Корнелий Сулла, по прозвищу Счастливый. Не знаешь?
Миллер покачал головой.
– А еще хвастаешься своим классическим образованием, – упрекнул его Четопиндо. – Сулла, диктатор Древнего Рима, имел обыкновение принимать своих сограждан сидя в бассейне. Неугодных он хватал за глотку и тут же топил как котят. И, представь себе, не боялся правосудия…
ГЛАВА ВТОРАЯ
Иван Талызин восстановился в институте, для чего пришлось досдать несколько экзаменов по специальным предметам.
Чтобы усовершенствовать свои познания, кроме немецкого, еще в одном языке, он поступил на курсы английского. Занятия там должны были проходить по вечерам, трижды в неделю.
В институте было много проектов, чертежной работы – не за горами преддипломная практика. Чтобы подработать – стипендии на жизнь не хватало – оставались лишь ночи и воскресные дни. Времени на все было в обрез, правда, выручала феноменальная память.
Ивану навсегда запомнился день, вернее вечер, первого занятия на курсах. Но тогда он еще не мог знать, что с этого момента его жизнь обретет новый смысл.
Талызин сел на свободное место за первым столом, выложил перед собой блокнот и авторучку. Это была та самая ручка, которую подарил ему гамбургский связист после того, как под диктовку Талызина составил шифрованный текст радиограммы в Центр.
В комнату, наспех переделанную в аудиторию, вошла преподавательница. Из расписания занятий, аккуратно переписанного на первую страницу блокнота, Талызин знал, что ее зовут Вероника Николаевна Барановская. Она представилась, положила на стол портфель, и занятия начались.
Иван и сам не заметил, как увлекся трудной английской фонетикой, и даже несколько растерялся, услышав звонок, возвещающий конец занятий.
Через некоторое время Талызин поймал себя на мысли, что вечерних занятий на курсах ждет с особым нетерпением. Учеба в институте, поначалу раскручивавшаяся медленно, словно маховик, пошла, наконец, полным ходом, и Талызин с головой погрузился в занятия.
Дни потекли за днями, переполненные напряженным трудом и полузабытыми студенческими заботами. Добавляли нагрузки и занятия английским.
Немудрено, что теперь его образ жизни вполне можно было назвать отшельническим. К тому же общаться в Москве особо было не с кем: новых друзей завести не успел, а старые за войну растерялись.
Единственный человек, с которым Иван изредка общался, да и то по телефону, был полковник Воронин. Однако – странная вещь! – разговоры с ним каждый раз оставляли у Талызина какое-то тревожное чувство. Казалось, Андрей Федорович чего-то недоговаривает, хотя толковали они, в общем, о вещах обыденных, житейских. Воронин сдержанно жаловался, что в последнее время начал сильно прихварывать: почки шалят, сердце прихватывает, и вообще стал зависеть от погоды, чего прежде отродясь не бывало… Тягостно-тревожное чувство вызывали даже не слова Андрея Федоровича, а тон, которым они произносились.
Однажды Воронин сказал:
– Пора мне, брат, на отдых.
– Что?! – не поверил собственным ушам Талызин. – Вы это серьезно, Андрей Федорович?
– Стар я, видно, стал, Ваня. – Голос полковника был просевшим, безжизненным. – Многого не понимаю.
Когда Талызин повесил трубку на рычаг телефона-автомата, настроение было испорчено окончательно.
Без всякого аппетита перекусил в институтском буфете, который мог предложить сегодня только винегрет да ржавую селедку. Отсюда путь его лежал в читальню, где следовало основательно позаниматься. В последнее время у Талызина наметились, как выразился ассистент, ведущий занятия в подгруппе, нелады с теоретической геофизикой. Эти нелады с серьезной наукой, что ни день, углублялись. И по причине, в которой сам Иван еще не смел себе признаться…
В читальном зале было тесно, отыскать свободное местечко не просто, но заниматься в общежитии Талызин не любил: и всех необходимых учебников нет под рукой, и главное – шумновато, дым коромыслом стоит с утра до поздней ночи. Помещалась читальня в конце широкого коридора, который кто-то нарек «главным проспектом».
Не сиделось, не работалось. Недавний разговор с Ворониным оставил неприятный осадок. Иван несколько раз вставал, прохаживался, то и дело поглядывал на часы: занятия на курсах английского языка, где работала параллельная группа, должны были скоро закончиться. Неожиданно для себя Иван сбежал на первый этаж, в раздевалку, схватил свое пальто и, наскоро его натянув, выбежал из институтского вестибюля.
Миновав небольшой сквер, заметенный первым снегом, он сел на крайнюю скамью, так, чтобы видеть выход. Сердце колотилось как у мальчишки – быть может потому, что он слишком быстро бежал, а может, и по другой причине.
