Секретный пилигрим - ле Карре Джон (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Но я по-польски не говорил. Кроме того, согласно правилам послехейдоновского периода, с агентами не следовало возобновлять связь, прибегая к старой процедуре.
В своем письме Оскар сообщил телефоны трех кафе и время, когда он постарается быть в каждом из них, в каждом из трех, потому что всегда существовала вероятность, что один телефон окажется не в порядке или будет занят. Если телефонный звонок не сработает, нам надлежало прибегнуть к помощи автомобиля, и Оскар указал, на какой трамвайной остановке я должен находиться и в какое время. Он сообщил мне регистрационный номер своего нового голубого “Трабанта”.
И если покажется, что во всем этом мне отведена пассивная роль, то это из-за железного правила, согласно которому в подобных случаях королем является местный агент и он сам определяет самую безопасную для него процедуру встречи, которая бы вписывалась в привычный для него образ жизни. То, что предложил Оскар, не совпадало с тем, что предложил бы я. Кроме того, мне было непонятно, зачем нам надо было перед встречей говорить по телефону. Возможно, он это понимал. Может, он боялся западни. Возможно, прежде чем решиться на встречу, он хотел еще раз услышать, насколько убедительно звучит мой голос.
А может, было еще что-то такое, что мне предстояло узнать: скажем, или с ним окажется его друг, или он захочет немедленно покинуть страну, или он вообще передумал. Ибо существует второе правило профессии, столь же жесткое, как и первое: самое невероятное при любых обстоятельствах должно приниматься за норму. Хороший оперативник всегда готов к тому, что именно в тот момент, когда он начнет набирать номер, вся телефонная сеть Гданьска выйдет из строя. Он готов к тому, что или трамвайная остановка окажется посреди развороченной дороги, или что в то утро Оскар врезался на машине в фонарный столб, или температура у него подскочила до ста четырех градусов, или жена убедила его потребовать от нас миллион долларов золотом за возобновление работы с нами, или ее ожидаемый ребенок решил появиться на свет раньше срока. Все искусство, твердил я студентам, пока они не возненавидели меня за это, заключается в том, чтобы уповать на закон подлости и ни на что другое.
Памятуя об этом и бесполезно потратив час на обзванивание указанных трех кафе, в десять минут десятого вечера я пришел на условленную трамвайную остановку и стал ждать появления в начале улицы “Трабанта” Оскара. И хотя к этому времени снегопад прекратился, на улице просматривалась лишь пара черных трамвайных рельсов, а редкие машины, проезжавшие мимо, напоминали измученных солдат, возвращавшихся с фронта.
Есть на свете старый солидный ганзейский порт Данциг, а есть Гданьск – польская промышленная трущоба. Трамвайная остановка была в Гданьске. Слева и справа от меня мрачные, плохо освещенные жилые дома из бетона стояли, нахохлившись, под задымленным оранжевым небом. Ни в начале, ни в конце улицы я не мог обнаружить ни малейшего признака человеческой любви или заботы о человеке. Ни кафе, ни кино, ни приятного освещения. Даже двое пьяниц, притулившихся в подъезде дома напротив, казалось, боялись разговаривать. Всплеск смеха, громкое выражение дружеских чувств или удовольствия были бы преступлением против убожества этой улицы-тюрьмы. Мимо прошел автомобиль, но он был не голубого цвета и не “Трабант”. Его боковые стекла были залеплены снегом, и, когда он проехал, я не смог бы сказать, сколько в нем пассажиров. Он остановился. Не у кромки дороги, не на тротуаре или обочине, ибо все это было в сугробах снега. Он просто остановился на черных рельсах посреди дороги; сначала заглох двигатель, потом погас свет.
Влюбленные, подумал я. Если так, то ради любви они пренебрегали осторожностью, потому что дорога была с двусторонним движением. Появился второй автомобиль, шедший в том же направлении, что и первый. Он тоже припарковался, но не доезжая до трамвайной остановки. Еще влюбленные? Или же осторожный водитель, опасающийся, как бы его не занесло на стоящую впереди машину? Результат был один: по обе стороны от меня стояло по машине, а те два молчаливых пьяницы вышли из подъезда и казались вполне трезвыми. Затем я услышал позади себя мягкую поступь человека, как бы ступавшего в тапочках по снегу, который остановился очень близко от меня. И я знал, что не должен делать никаких резких движений, особенно расчетливых. Спасение бегством невозможно, так же как невозможно спастись, нанеся удар первым, потому что страх рисовал мне все или ничего. И если это – все, то ничего не поделаешь.
Слева от меня оказался человек, причем так близко, что мог меня коснуться. На нем были меховое пальто и кожаная шляпа, в руках он держал сложенный зонт, который мог оказаться свинцовой трубой, упрятанной в нейлоновый чехол. Прекрасно, он, как и я, ждет трамвая. Второй встал справа от меня. От него пахло лошадью. И это прекрасно: как мы с его компаньоном, он тоже ждет трамвая, даже если он прибыл сюда верхом на лошади. Затем кто-то обратился ко мне по-английски с густым польским акцентом, и голос звучал не слева и не справа от меня, а точно сзади, где до этого я слышал крадущиеся шаги.
– Боюсь, Оскар сегодня не придет, сэр. Уже полгода как его нет в живых.
Но он дал мне время подумать. Фактически целую вечность. Я не знаю никакого Оскара. Что еще за Оскар? Откуда? Я – голландец, слабо владеющий английским, и говорю с сильным акцентом, как все мои дядьки и тетки из Неймегена. Я сделал паузу, как бы проверяя на себе действие его слов, затем медленно, без любопытства повернулся.
– Вы меня спутали с кем-то, наверное, сэр, – возразил я неторопливо с поющей интонацией, усвоенной мною еще с детских лет. – Я есть Франц Йост из Голландии, и я не думаю, что жду кого-нибудь, кроме трамвая.
Вот тут-то те двое как настоящие профессионалы заломили мне руки, одновременно сбив меня с ног, и, пригибая к земле, потащили меня ко второй машине. И все же я ухитрился взглянуть на приземистого мужчину, который обратился ко мне, на его рыхлые серые щеки и впалые глаза ночного клерка. То был полковник Ежи собственной персоной, знаменитый герой, Защитник Польской Народной Республики, чье невыразительное лицо украшало первые страницы нескольких популярных польских газет именно в то время, когда он галантно арестовывал и пытал наших агентов.
Порой, представляя себе свою кончину, мы невольно связываем ее с тем, чем занимаемся. Размышляя о смерти, похоронный агент воображает свои похороны, богач страшится нужды, тюремщик – камеры, а развратник – импотенции. Говорят, что для актера нет страшнее картины, чем зрители, покидающие зал, в то время как он на сцене не может вспомнить текста своей роли. Что это, как не картина приближающейся смерти? Для государственного чиновника смерть наступает тогда, когда рушится защитная стена его привилегий и он, подобно простому смертному, оказывается на виду у внешнего мира и начинает оправдываться за свое вранье и распутство, как неверный супруг. Большинство моих коллег из разведки, говоря по чести, относятся к этой категории: больше всего они боятся, проснувшись однажды утром, прочитать свои настоящие фамилии, написанные черным по белому в газетах, услышать, как о них говорят по радио и телевидению, как подшучивают и посмеиваются над ними или, того хуже, выносят на суд общества, которому, им казалось, они служили. Публичное разбирательство для них гораздо страшнее, чем разоблачение противником или предание гласности перед всеми родственными службами земного шара. Это означало бы для них смерть.
А для меня самая страшная смерть, а потому – величайшее испытание, к которому я готовил себя с тех пор, как вошел в тайную дверь, наступало именно сейчас: подвергалось проверке на прочность мое сомнительное мужество, до предела напрягались мои нравственные и физические возможности, когда я сознавал, что в моих силах одним словом предотвратить смерть. Во мне шла смертельная борьба между духом и телом, а те, кто причинял мне боль, были лишь платными наемниками в этом происходившем внутри меня сражении.
