Игольное ушко - Фоллетт Кен (бесплатные серии книг txt) 📗
Его также беспокоила мысль, что придется снова взяться за старое и войти в игру. Нет, конечно, здесь есть кое-что привлекательное: необходимость подмечать все детали, думать, быть педантом даже в мелочах, уметь строить логическую цепочку… В то же время ему были ненавистны шантаж, обман, безрассудство, он терпеть не мог удары исподтишка.
Людей на платформе становилось все больше. Годлиман сел, пока еще оставалось место. Толпа притиснула его к мужчине в комбинезоне водителя автобуса. Мужчина улыбнулся и громко произнес:
– Быть в Англии, когда стоит такое лето… Знаете, чьи это стихи?
– Когда стоит такой апрель, – поправил Годлиман. – Это Браунинг.
– А мне говорили, что Адольф Гитлер, – съязвил водитель.
Сидевшая рядом женщина захихикала, и он повернулся к ней.
– Кстати, вы слышали этот анекдот про беженца и жену фермера?
Годлиман не стал слушать дальше. Он вспомнил далекий апрель, когда сильно тосковал по родине, по милой доброй Англии. В тот день он сидел на дереве, напряженно всматриваясь в холодный туман. Дело было в долине, во Франции, и где-то впереди находились немецкие окопы, но Годлиман не видел в свой бинокль ничего, кроме размытых темных фигур. Он уже хотел слезть с дерева и подойти к противнику поближе, когда откуда ни возьмись к дереву подошли три немецких солдата, уселись внизу и закурили. Потом они вынули карты и стали играть. Совсем еще юный боец Годлиман понял, что солдаты, видимо, улизнули из траншеи и могут проторчать здесь весь день. Он сидел на дереве, боясь пошевельнуться, пока его не стала бить дрожь; мускулы онемели и показалось, что вот-вот лопнет мочевой пузырь. Затем он вынул пистолет и одного за другим застрелил всех троих. Игроки сидели близко друг к другу, и пули поразили каждого в голову. И вот трое здоровых мужиков, которые только что смеялись, матерились и резались в карты, просто перестали существовать, навсегда ушли из жизни. Так в первый раз ему пришлось убивать – самое страшное, это произошло из-за того, что он захотел помочиться.
Годлиман заерзал на холодном бетонном полу, и воспоминания вмиг улетучились. Из туннеля подул теплый ветер, и подошел поезд. Выходящие пассажиры старались найти себе место, присесть и переждать тревогу. Годлиман прислушался к разговорам.
– …Вы слушали выступление Черчилля по радио? Мы – да. Старый Джек Торнтон плакал. Вот глупый старикан…
– …Я так давно не ела филей, что забыла его вкус… Хорошо, но с вином лучше, говорят, наши прямо перед войной успели закупить крупную партию, слава Богу…
– …Да, свадьба скромная, но чего ждать, когда не знаешь, что будет завтра?…
– …Нет, Питер так и не вернулся из Дюнкерка…
Водитель автобуса предложил Годлиману сигарету. Он отказался и вынул свою трубку. Кто-то запел:
Песню подтягивали все новые и новые голоса, пока не запела вся толпа в подземке. Годлиман неожиданно для самого себя тоже стал петь. Он знал, что это поют люди, которые проигрывают войну и стараются подальше спрятать свой страх – так весело посвистывает человек, который идет ночью недалеко от кладбища. Профессор отдавал себе отчет, что внезапно захлестнувшее его чувство любви к Лондону, единения с его жителями – не более, чем всплеск эмоций, что-то похожее на истерику. Но помимо, даже вопреки воле, какой-то внутренний голос твердил: «Вот за что мы боремся, за это стоит сражаться». Годлиман понял, что сейчас именно тот момент, когда надо слушать сердце, а не разум – впервые он так остро почувствовал близость, духовное родство с окружавшими его людьми, и ему это нравилось.
После отбоя воздушной тревоги он поднялся по лестнице, вышел на улицу, отыскал телефонную будку, попросил к телефону полковника Терри и, когда тот ответил, спросил:
– Когда мне приступать?
3
Фабер… Годлиман… вот две трети треугольника, который неизбежно дополнится главными героями – Дэвидом и Люси. Сейчас они венчаются в небольшой деревенской церкви. Церквушка была старая и очень красивая. Сложенная без всякого раствора стена скрывала за собой небольшое кладбище, где росли полевые цветы. Северная стена толщиной в несколько футов, имевшая только два крошечных оконца, могла помнить вторжение норманнов. Ее воздвигли тогда, когда церковь была не только духовным храмом, поэтому круглые окошки предназначались скорее для стрельбы из лука, чем для озарения молящихся светом небесным. Сейчас же у местной обороны имелись конкретные планы использования церкви на тот случай, если немецкие банды с материка вздумают пересечь Ла-Манш.
Но в августе 1940 года сапоги еще не стучали по каменным плитам. Яркие лучи солнца проникали сквозь витражные стекла, которые пережили и иконоборцев Кромвеля, и алчность Генриха VIII; купола отражали звуки органа, который был бессилен лишь перед древоточащими жуками и плесенью.
Венчание было восхитительно. Люси, как полагается, вся в белом, а ее пять сестер – подружки невесты – в платьях абрикосового цвета. Дэвид красовался в парадной форме офицера Королевских ВВС. Форма была новая, отглаженная, надел он ее в первый раз. В церкви пели псалом 23 «Мой пастырь – Иисус Христос».
Отец невесты держался гордо, важно, как человек, который выдает замуж старшую, самую красивую дочь за прекрасного парня в военной форме. Ее отец был фермером, но за трактор садился очень давно. Свои пахотные земли он сдавал в аренду, остальные же использовал для выращивания скаковых лошадей, но в эту зиму его поле, конечно, пойдет под плуг и там посадят картошку. И, хотя он куда больше мог считаться помещиком, чем фермером, у него была обветренная кожа, широкая грудь и большие крупные ладони с короткими пальцами, как у всех, кто имеет дело с землей. Большинство мужчин, стоявших в церкви, походили на него: широкогрудые, с обветренными красными лицами – совсем непохожие на тех, кто носит фраки; они предпочитали одежду из твида и прочные башмаки.
Подружки невесты также в чем-то походили на них; это были сельские девушки. Но сама невеста – копия матери в молодости, с темными волосами рыжеватого оттенка, длинными, блестящими, густыми – одним словом, восхитительными. Глаза янтарные, лицо овальное. Когда она, посмотрев на викария прямым ясным взором, твердо и четко произнесла «согласна», викарий изумился и про себя подумал: «Клянусь Богом, ее устами говорит сама искренность», что было довольно странной мыслью для викария во время церемонии бракосочетания.
То семейство, которое стояло по другую сторону алтаря, тоже выглядело достаточно характерно. Отец Дэвида был судьей – постоянно нахмуренные брови по сути являлись профессиональной привычкой и скрывали за собой жизнерадостный характер. (В прошлую войну он служил в армии майором и думал, что все эти модные теории насчет роли ВВС и войны в воздухе были очередной чушью и скоро это всем станет очевидно.) Никто не был похож на него, в том числе и сын, который стоял сейчас у алтаря и давал обещание любить свою жену до самой смерти, а она – смерть – могла быть совсем рядом. Напротив, все дети похожи на мать, которая сидела рядом со своим мужем. У нее были почти черные волосы, смуглая кожа, длинные красивые ноги.
Дэвид – самый высокий в семье. В прошлом году в Кембриджском университете он побил рекорд по прыжкам в высоту. Для мужчины Дэвид выглядел слишком красивым: у него были тонкие, почти женские черты лица. Хотя он брился дважды в день, на лице резко выделялся темный контур бороды. Глаза обрамляли длинные ресницы; умный взгляд – Дэвид и в самом деле был умным и нежным.
Вообще все выглядело полной идиллией: два счастливых красивых человека из состоятельных семей – так называемый средний класс Британии – венчаются в сельской церкви прекрасным летним днем.
