Шпион, выйди вон - ле Карре Джон (книги без регистрации полные версии TXT) 📗
Он подумал о том, не воспользоваться ли столовой, но решил, что, это слишком рискованно, и, кроме того, из столовой он не сможет подавать сигналы Гиллему. Так что он остался ждать на террасе, чувствуя себя довольно нелепо в одних носках и то и дело протирая очки: его лицо просто пылало, и они все время запотевали. На террасе было гораздо холоднее по сравнению с жаркой и душной гостиной, что, в общем-то, и немудрено: наружные стены сделаны из стекла; да еще бетонный пол, прикрытый тонким ковриком, отчего ноги стали совсем сырыми. «Крот» приедет первым, подумал Смайли; «крот» играет роль хозяина дома: это протокол, часть всей легенды, по которой Поляков является агентом Джералда.
Шум такси в Лондоне похож на падающие бомбы. Это сравнение пришло ему на ум не сразу, оно медленно поднималось из глубин его воспоминаний.
Нарастающий гул, по мере того как машина приближалась по изогнутой улице, равномерное «тик-так» вместе с постепенным повышением звука. И внезапный обрыв: где она остановилась, у какого дома, когда мы все здесь ждем, затаившись в темноте улицы или зажав в руке конец нитки, у какого дома?
Затем хлопает дверца, подобно взрыву, приносящему разрядку: если ты слышишь, то это не к тебе.
Но Смайли слышал, и тем не менее это к нему.
Он услышал, как по гравию кто-то быстро и энергично шагает. Затем шаги смолкли. Это не та дверца, нелепо подумал Смайли, уходи отсюда. Он сжимал в руке пистолет, теперь уже сняв его с предохранителя. Он продолжал прислушиваться, но ничего не слышал. А ты подозрителен, Джералд, подумал он.
Ты старый, опытный «крот», наверное, ты уже почуял что-то неладное. Милли, вдруг подумал он, Милли убрала бутылки с молоком, предупредила его, не дала ему шагнуть в капкан. Милли испортила всю охоту. Потом он услышал, как поворачивается ключ в замке: один раз, другой; это же замок «Банэм», вспомнил он, Боже мой, неужели у нас не нашли ничего получше, чем «Банэм»?
Ну, конечно, «крот» ведь просто ощупывал перед этим свои карманы в поисках ключа. Нервный человек уже держал бы его наготове, сжимал бы его своей рукой, перебирал пальцами всю дорогу, пока они ехали в такси; кто угодно вел бы себя именно так, но только не «крот». «Крот» может волноваться, но он никогда не станет нервничать. В тот самый момент, когда поворачивался ключ, зазвенел звонок – очередное свидетельство вкуса хозяйственников: высокий звук, низкий, потом снова высокий. Это должно означать, что это один из наших, говорила Милли, кто-то из ребят: ее ребят, ребят Конни, ребят Карлы.
Парадная дверь открылась, и кто-то вошел в дом; он услышал шуршание шагов по коврику, услышал, как закрылась дверь, услышал, как щелкнули выключатели, и увидел, как под кухонной дверью появилась бледная полоска света. Он положил в карман пистолет и вытер ладонь о пиджак, затем снова достал его. и в этот самый момент услышал звук второй падающей бомбы: подъехало второе такси и раздались быстрые шаги. Поляков тоже не держал наготове ключи, видимо, его рука была занята деньгами, которыми он расплачивался с таксистом.
«Интересно, русские дают чаевые, – подумал Смайли, – или это считается недемократичным?» Снова зазвенел звонок, открылась и закрылась парадная дверь, и Смайли услышал, как дважды звякнули бутылки с молоком, когда тот поставил их на стол в прихожей, исходя из профессиональных соображений о порядке.
«Господи помилуй, – в ужасе подумал Смайли, когда взгляд его упал на стоящий рядом старый холодильник, – это мне и в голову не пришло. Вдруг он снова захочет поставить сюда молоко?»
Полоска света над кухонной дверью внезапно стала ярче: в гостиной включили свет. Дом погрузился в какое-то невероятное оцепенение. Держась за нитку, Смайли подошел поближе, ступая по ледяному полу. Потом он услышал голоса. Поначалу невозможно было ничего разобрать. Они, должно быть, все еще в дальнем конце комнаты, подумал он. Или, может быть, они всегда вначале говорят тихо. Теперь Поляков подошел поближе: он стоял у сервировочного столика, наливая выпить.
– Какое у нас прикрытие на тот случай, если нас потревожат? – спросил он на хорошем английском.
«Приятный голос, – припомнил Смайли, – бархатный, как у тебя. Я часто дважды прокручивала пленку, только чтобы послушать, как он говорит». Конни, Конни, слышала бы ты его сейчас.
Из дальнего конца комнаты по-прежнему доносился приглушенный голос, отвечающий на вопросы. Смайли ничего не мог разобрать. «Где перегруппируемся?», «Каковы запасные варианты?», «Есть ли у вас при себе что-нибудь такое, что вы предпочли бы отдать мне на время нашего разговора, имея в виду мою дипломатическую неприкосновенность?».
Должно быть, это стандартная прелюдия, подумал Смайли, дань заведенному порядку, разработанному Карлой.
– Выключатель стоит в нижнем положении? Не будете ли так добры проверить? Спасибо. Что вы будете пить?
– Виски, – ответил Хейдон. – Самую большую порцию, черт бы ее подрал.
Отказываясь верить своим ушам, Смайли слушал, как знакомый до боли голос вслух читает ту самую телеграмму, которую Смайли сам написал для Тарра всего сорок восемь часов назад.
Затем на какое-то время одна половинка его естества в открытую восстала против другой. Волна яростного недоумения, которая охватила его еще тогда, в саду у Лейкона, и все это время, подобно могучему течению, мешала ему продвигаться вперед, швырнула его о скалы отчаяния; сознание взбунтовалось: я отказываюсь. Уничтожение другого человеческого существа ничем не может быть оправдано. Долгий путь страданий и предательства должен где-то закончиться. Но пока этого не случилось, будущего не было; было только казавшееся бесконечным соскальзывание ко все более ужасным предположениям относительно настоящего. Этот человек был моим другом и любовником Энн, другом Джима и, насколько я понимаю, его любовником тоже; измена, не человек, а именно измена, относилась к области общественных явлений.
Хейдон предал. Предал как любовник, как коллега, как друг, как патриот, как член того бесценного общества людей, которых Энн расплывчато называла «своими»; в каждый из моментов своей деятельности Хейдон открыто преследовал одну цель, а тайно достигал совершенно противоположной. Смайли очень ясно отдавал себе отчет, что даже сейчас он не был в состоянии охватить умом всех масштабов этой чудовищной двуликости; более того, какая-то клеточка в его мозгу уже поспешила встать на защиту Хейдона. Разве Билла самого не предали?
Всхлипывания Конни эхом отдались у него в ушах: «Бедняжечки. Привыкли к Империи, привыкли повелевать миром». С мучительной ясностью он видел честолюбивого человека, рожденного стать великим художником, воспитанного на правиле «разделяй и властвуй», чьи грезы и тщеславные устремления были сосредоточены, как и у Перси, на вселенских замыслах; для кого реальность представляла собой жалкий островок, с которого и человеческий голос едва ли долетит через отделяющую его от суши воду. Так что Смайли чувствовал не только отвращение, но и, несмотря на все то, что для него значил этот момент, острую обиду и негодование на те общественные установки, которые, вообще говоря, он должен был бы защищать. «Общественный договор – это палка о двух концах, знаете ли», – сказал Лейкон. Высокопарная лживость Министра, молчаливое добродетельное самодовольство Лейкона, пугающая алчность Перси Аллелайна – эти люди считают несостоятельными любые договоры. Так почему кто-то другой должен хранить им верность?
Он знал, конечно. Он всегда знал, что это Билл. Точно так же, как это знал Хозяин, и Лейкон тогда знал в доме Мэндела. Точно так же, как знали и Конни, и Джим, и Аллелайн с Эстерхейзи; все они молчаливо разделяли это не высказанное никем, подспудное, половинчатое знание; они были похожи на людей, которые считают, что болезнь пройдет сама собой, если ее не признавать, если не пробовать ставить диагноз.
А Энн? Энн тоже знала? Было ли это знание той тенью, что опустилась на них, когда они гуляли среди утесов Корнуолла?
