Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка" (книги TXT) 📗

========== Пролог ==========

«Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч» (Мф. 10:34)

Едва над Иерусалимом взошло солнце, его охватил изуверский хаос. Над землёй поднялись яркие знамёна, украшенные таинственными письменами, прорвали окрестную тишь неистовые вопли «Аллах Акбар!», и небо вспыхнуло огненными красками — это зажжённые стрелы устремились к Священному Граду, сметая всё живое и неживое. У стен выстраивались осадные лестницы, и новоприбывшие, подобно чёрным волнам, текли вверх, бесследно смывая всех, кто вставал у них на пути. Земля сотрясалась от пронзительных криков ужаса и боли. Медовые реки наливались густым багрянцем. Величественные дворцы и храмы превращались в зловещие руины, и из каждого, даже самого потаённого уголка, веяло смертью и кровавым зловонием. Одни упорно боролись, другие падали на колени в мольбе о пощаде, третьи принимали мученическую смерть, и не было ни единого христианина или иудея, какой бы не знал этих жестоких воинов. Это были магометане — верные последователи Аллаха и Пророка Его Мухаммада, что захватили многие христианские владения, и вот — даже сам Священный Град не смог устоять перед их натиском и превратился в адскую пучину, изрыгающую скрежет и вой.

Многие утратили веру в Божественное покровительство, однако последние её отголоски продолжали жить и находить отклик в их сознаниях. «Мы будем торжествовать, — думал всякий живой и всякий умирающий, — если не позволим себе усомниться. Магометане принесли с собой не столько вражду физическую, сколько вражду духовную. О Предвечный, не допусти, не допусти ещё одного поражения, если грядёт приход тяжёлых, а не последних времён!»

И сам Господь сквозь слёзы и стенания, казалось, вторил их отчаянным мольбам.

========== 1 часть “Сан-Джермано”, глава I “Брат Франческо. Непрошеный гость” ==========

Сан-Джермано встречал янтарный рассвет. Звонкие трели певчих птиц возвещали о начале нового дня, такого же скучного и вялотекущего для Жеана, как все ему предшествующие.

Жеан, послушник Аббатства Святого Марчелло, приподнялся с постели и в попытке окончательно проснуться потёр опухшие глаза. На протяжении всей ночи он неоднократно вскакивал в холодном поту под веянием тревожных кошмаров. Длинные мутные тени, странные голоса, доносящиеся будто из преисподней, и тьма, непроницаемая, душащая, — всё это являлось пожизненным бичом Жеана с тех пор, как оба его родителя скоропостижно скончались, не выстояв в борьбе со смертельным недугом. В таких грёзах не было ни связи, ни сути — лишь неясные образы, порождаемые мятежным рассудком юноши и моментально выветривающиеся прочь. Сегодня Жеану удалось проспать всего два предрассветных часа после ночного Бдения.

Жеан снова прилёг на постель, размышляя о том, как было бы прекрасно проспать до полудня.

«Интересно, если бы я погиб тогда, то стал бы жалеть об этом на небесах?», — думалось ему с тоской, но в следующее мгновение он ловил себя на совершенно иной мысли: Франческо совершил поистине великое дело, приютив и взрастив его, обездоленного, осиротевшего, едва не умершего от ужаса. Он жив, а значит, должен жить, только единственное — судьба послушника и монаха, ставшая приговором, — было способно отвратить от этой очевидной истины. Жеан не питал отвращения к принципу «Молись и трудись», однако монастырские порядки — молитвы, душеспасительные чтения, земельные работы — стесняли его своей однообразностью. Он всегда знал, что стремится к другому, но также и знал, что не должен поддаваться губительным козням Лукавого.

Жеан угодил в аббатство в младенчестве, за что, не успевший привязаться к родителям, каждый день благодарил Всевышнего. Он помнил лишь, как люди или, вернее, расплывчатые силуэты людей, будто возникшие в глубоком сне, метались в страдальческом бреду, и их крики эхом откликались в ушах Жеана, пока тот не потерял сознание, очнувшись уже на руках Франческо. Приземистого, слегка сгорбленного старика с тусклыми серыми глазами, наполовину покрытыми густыми бровями, и тонзурой, на тот момент обрамлённой ореолом каштановых, а ныне седых волос.

Нечто подобное привиделось ему этой беспокойной ночью.

Вдруг кто-то негромко окликнул его. Жеан обернулся. Невысокая фигура его приора и наставника Франческо вырисовывалась в глухом полумраке кельи, лишённой дверей, чтобы всегда быть под наблюдением настоятеля. Все свечи догорели, а единственное решётчатое окошко, высеченное в толстой желтокаменной стене и заслонённое деревянным распятием, было настолько узко, что солнечные лучи, проникающие в него, не могли осветить помещение полностью.

— Почему не на молитве? — строго спросил Франческо. — Сейчас Утреня!

— О… я… — замялся Жеан, и щёки его вспыхнули стыдливым жаром. Как он мог забыть?! — Простите меня, брат Франческо. Я просто… немного замешкался.

— Несносный мальчишка! Ты не слышал колокола?! Или забыл тридцать седьмое положение Устава? — Обыкновенно кроткие глаза приора сверкнули злобой. — Ты должен вымаливать прощение не у меня, а у Всевышнего. Аббат Леон в бешенстве… В пятницу будешь исповедоваться!

— Да. Конечно.

Франческо укоризненно склонил голову набок, что заставило Жеана смутиться ещё больше. Жеан тяжело вздохнул, предвкушая епитимью в виде дополнительных молитв и строгих постов. Бить за такую повинность ещё не полагалось. Те пару раз, когда юноша всё же попал под горячую руку Леона, он запомнил надолго. Случилось это в глубоком детстве, когда Жеан, устав от работы и умственного труда в виде обучения чтению, письму и толкования сложных моментов Писания, попытался бежать: долга перед общиной и Господом он не осознавал, теперь же был безмерно благодарен Леону, Франческо и прочим братьям за то, что те привили ему христианскую добродетель. На незамысловатых и приземлённых примерах показали, где добро, а где зло, объяснив неотчуждаемые законы человеческой жизни, как мирской, так и монашеской. Лишь одно осталось для Жеана неразрешимым: угодно ли высшим силам его пребывание в монастыре?

«Снова неприятности! Хорош из меня получится брат-бенедиктинец, если я даже на молитву вовремя явиться не могу! Будь проклят крепкий сон!»

Жеан неохотно сел, свесив оголённые ноги с жёсткой кровати, от которой у него каждое утро ломило кости, и потянулся за чёрной, как у всех монахов, рясой, свёрнутой под соломенной подушкой.

***

После сытного обеда в виде рыбной похлёбки брат Франческо велел Жеану накормить лошадей.

Аббатство — семь маленьких чернокаменных зданий с покатыми блёкло-красными крышами — стояло на невысоком холме. Конюшня, наравне с прочими постройками для скота, располагалась у самой границы, почти вплотную к серой стене, не столько высокой, сколько широкой и прочной, чтобы отделять монахов от мира. Впрочем, обособленно жить не получалось: Жеан постоянно встречался с мирянами — горожанами, крестьянами, а порой и пришлыми рыцарями — на Мессе, хотя Франческо строго-настрого запрещал ему общаться с кем-либо из них. «Монаху, — говорил он, — целиком и полностью погружённому в дела духовные, не пристало отвлекаться на дела мирские». Даже в трудные дни, когда пожертвований поступало мало и монахи были вынуждены торговать мёдом и вином, Жеана не отпускали на рынок — «оплот алчности, лжи и разврата», как говаривал аббат Леон. Исключение составляли лишь путники, изредка захаживающие в монастырь. Насыщенный распорядок дня и суровый надзор Франческо редко позволяли Жеану разговориться с ними, но когда это случалось, отвлечь его было почти невозможно. Даже простое описание замка сюзерена, со всеми его башнями и крепостными укреплениями, вызывало у Жеана восторженный интерес.

Чтобы дойти до конюшни, Жеану нужно было преодолеть сад — сердцевину жизни общины, где своими трудолюбивыми руками монахи выращивали яблоки и виноград, белую редьку и золотую пшеницу. Он был невелик, не изыскан, совершенно лишён цветов и других украшений, однако мог вдоволь прокормить малочисленную братию, состоящую из двадцати человек. Насыпав сена в кормушки, Жеан последовал назад, как вдруг чья-то поджарая фигура промелькнула в тени яблонь, неподалёку от мутного прудика, окружённого гранитными валунами, — там плескалась рыба.