Современный итальянский детектив. Выпуск 2 - Раццини Вьери (книги онлайн полные версии txt) 📗

Но это наслаждение волей-неволей пришлось себе отравить. Никто из нас не вправе отвлекаться, мы ведь не можем слепо копировать оригинал — слишком уж отличается качество звука, — даже вздох вынуждены переделывать.

Я наконец выдала в микрофон восклицание Мелоди, а она тем временем подошла поближе, чтоб рассмотреть висящий в воздухе стилет с изумрудной рукояткой и клинком, вырезанным из цельного алмаза умопомрачительной величины.

В полной тишине, потрясенная, она долго смотрела на стилет. Наконец подалась в сторону, потеряв ориентацию в черном безмерном пространстве: комната, обитая черным бархатом, точно гигантская витрина ювелирного магазина, усиливала эффект.

У и л к и н с. Вы, наверное, последняя, кто видит Невинное Оружие. Страховая компания настаивает на том, чтобы я положил его в банк.

Он взглянул на Джо, желая проследить за изменением его лица.

У и л к и н с. Ты сделаешь свой материал, не волнуйся, я же обещал. Но при условии, что негативы останутся у меня и ничего не появится в печати раньше чем через год.

Д ж о. Тогда я его сделаю как можно быстрее. Я тебе так благодарен!

Мелоди опять подошла к кинжалу, защищенному почти невидимым стеклом.

У и л к и н с. Очень мало кто знает о существовании этого алмаза, вот почему от вас требуется сохранить все в тайне. Очевидно, он из Южной Африки, как и все самые большие алмазы, например Куллинан, в три тысячи сто шесть карат, или Эксцельсиор… Надеюсь, я вам не наскучил.

М е л о д и. Что вы, наоборот.

У и л к и н с. В этом тысяча семьсот двадцать пять карат. Его первый владелец, раджа Харун аль-Хуктар, в середине прошлого века заказал известному голландскому мастеру придать ему такую форму…

Д ж о. Причем мастер тут же исчез при весьма темных и наверняка малоприятных обстоятельствах. (Встает на колени так, что его глаза оказываются на уровне кинжала; лицо зачарованное, словно бы он тоже видит его впервые.) Невинное Оружие!..

М е л о д и. А почему такое название? Им что, никогда никого не убивали?

Уилкинс ответил ей одной из тех неопределенных улыбок, которые не только не удовлетворяют любопытство, но еще больше его разжигают. Под конец они все трое многозначительно переглянулись.

Мое возвращение к реальности, то есть в зал, было довольно резким: перед глазами у меня все еще сверкал невероятный свет, исходивший от кинжала, — какой-то живой, льющийся. Словом, у меня не было возможности постепенно пойти на посадку и приземлиться.

— Только эта последняя реплика, Катерина. Записываем сразу же.

Хоть я немного и увлеклась своими фантазиями, мне все же казалось, что я произнесла заключительную фразу Мелоди с нужной интонацией. Но решила не вступать в дискуссии; к тому же кольцо уже пошло, Джо встал на колени перед кинжалом и прошептал:

— «Невинное Оружие!»

А я:

— «А почему такое название? Им что, никогда никого не убивала?»

Уилкинс повторил свою таинственную улыбку, и тут вновь послышался усталый голос Мариани:

— Прости, «убивали», а не «убивала». «Никогда никого не убивали».

Я мельком взглянула на Пасту и Бальди, повернулась лицом к аппаратной.

— Действительно, «убивали». «Никогда никого не убивали».

Раздались голоса коллег в мою поддержку и плаксивые интонации Терци из аппаратной, похожие на разлетающиеся в стороны брызги. Мариани сразу прервал эту никчемную полемику:

— Немного терпения, друзья. Мы быстрее переделаем, чем будем здесь спорить. Начали!

Проклятое ремесло! Джо встал на колени, Паста повторил:

— «Невинное Оружие!..»

— «А почему такое название? Им что, никогда никого не убивало?» Тьфу ты, извини!

Тут я и впрямь начала путаться. «Никогда никого не убивало», «никогда никого не убивали» — гласные будто назло выскакивали, как им заблагорассудится, и я не могла дождаться, когда наконец выберусь из этой трясины. Интересно, я успею купить себе сыра и помидоров? Хлеба и базилика у меня тоже нет. Да я вообще-то и не голодна. Ни о чем в этой трясине я не забыла, разве что загнала внутрь себя страхи, что подспудно мучили меня весь день наподобие дурацких скороговорок. Они бесконечно прокручиваются в мозгу, несмотря на то что занята вроде бы совсем другим; «сшит колпак не по-колпаковски» может превратиться в навязчивую идею.

В конце концов реплика получилась; не то чтобы она звучала очень естественно, но, во всяком случае, все гласные оказались на месте. На этом мы закончили, зажегся верхний свет, но я не успела оглянуться, как Мариани исчез (и Терци тоже), беззвучно, незаметно, и тем самым обострил мое желание поговорить с ним.

В аппаратной остался только Приамо Бьянкини. Не отрывая глаз от своих рычажков, которые приводил в исходное положение, он сказал мне:

— Мариани сейчас в тон-зале Ф.

Спустя несколько минут Бьянкини пошел вместе со мной по коридору, к нам присоединился киномеханик со своими вечными жалобами на жару в проекционной; но наши пути сразу же разошлись. Послышались тягучие, глухие слова вечернего прощания, не менее банальные вздохи облегчения, удаляющиеся шаги.

В тон-зале Ф моя кожа натянулась от миллиона впившихся в нее мельчайших иголок, как будто все мои бедные поры впитали в качестве аллергена раздавшиеся в темноте интонации:

«— Если мне пана-адабится врач, я па-ашлю за ним, а у вас я больше не лечу-усь!

— Не надо так, прошу тебя!

— А что ты хо-очешь, чтобы я де-елала: за-акры-ылась в сва-аей ко-омнате и думала, как через не-есколька ме-еся-цев…»

Молодая женщина из Гамбурга должна ослепнуть — примерно как моя Бетт Дэвис в «Закате» — от мозговой опухоли, вызванной радиоактивным излучением, и разрывается между своим врачом и последней акцией истинной пацифистки. Боже мой, ну и роль! Какая же я идиотка — надо было настоять, чтоб ее не отдавали Боне. Я тогда промолчала, поскольку вся эта история с Чели, и без того слишком скользким типом, уже в то время была весьма деликатной, и я не должна была показывать, будто я настроена против Боны… «Par delicatesse j’ai perdu ma vie» [13] — кто это сказал? Во всяком случае, ко мне это вполне подходит. И вот я, глупая овечка, стою в полутемном зале, за установленными под прямым углом ширмами, чтобы голоса актеров преломлялись, создавая иллюзию замкнутого пространства, и мне видны только макушки Боны и Купантони, то поднимающиеся к экрану, то опускающиеся к тексту. Чуть в отдалении, на высоком табурете, сидит, сгорбясь и положив ногу на ногу, Мариани с сигаретой в руке. Этот вихрь полусветских интонаций, выкачанных снизу и выплюнутых при помощи живота и диафрагмы, это обилие растянутых гласных, пыхтенье, наподобие кузнечных мехов, составляют прямую противоположность холодному аристократизму немецкой актрисы. Я ощутила себя жертвой какой-то агрессии, которая сокрушит меня, а вместе со мной и доброе имя ДАГа; мои уши от напряжения готовы были соединиться на затылке.

«— …я только говорю, что нужно встретить смерть с достоинством.

— С дасто-оинствам? А сде-елать что-та, чтобы други-ие, миллио-оны других людей, не умерли та-акой же сме-ертью, эта разве не дасто-ойна?

— Да, достойно, но это совершенно ни к чему.

— А этава-а мы знать не мо-ожем, и ва-абще, аста-авь меня в пако-ое».

На лице Мариани не было даже замешательства, просто отсутствовало какое бы то ни было выражение. Я подавила желание спросить, уж не пародия ли это, а Бона, вновь обретя свою обычную манеру говорить, воскликнула:

— Привет, Катерина, какая честь! Неужели ты зашла посмотреть, как мы корпим над этим веселеньким фильмом?

— Думаю, трудновато вам приходится, — сказала я Мариани.

Бона ласково похлопала ладонью по тексту.

— Эти милые немцы, всегда такие легкомысленные!

У нее на лбу выступили следы затраченных усилий, и она небрежно смахнула их мягкой обложкой сценария.

Голос из аппаратной объявил об окончании записи, опять слова прощания; у Купантони был настолько помятый вид, что его нелегко было узнать. Мариани тоже едва держался на ногах.