Садовник - Кортес Родриго (библиотека книг .TXT) 📗
Но спустя всего неделю в участок стал наведываться падре Франсиско, за ним сеньора Тереса Эсперанса, и оба просили об одном: не оставлять ребенка сиротой. Сеньора Тереса пугала Мигеля «прелестями» католических приютов, которые придется испытать на себе немому мальчику; падре — полной финансовой несостоятельностью ребенка и перспективой пополнить и без того многочисленные ряды нищих и убогих, и оба хотели одного: свободы для плохого, но все-таки отца. Мигель понимал, что здесь без алькальда не обошлось, но крыть ему было нечем, а дело с мертвой точки не сдвигалось.
Кроме того, сказать, что после 14 апреля работы у начальника полиции прибавилось, значило не сказать ничего. Весь город словно превратился в один большой сумасшедший дом. Из Мадрида, Сарагосы и даже Барселоны понаехало столько эмиссаров от самых разных партий, что люди совершенно запутались, пытаясь разобраться, кто есть кто и чего хочет, и трактовали политические программы в силу своего разумения.
В результате арендаторы крупнейшего местного землевладельца сеньора Хуана Диего Эсперанса, а вслед за ними и остальные стали требовать снижения арендной платы, количество драк и увечий резко возросло, и через какие-нибудь две недели лейтенанту Санчесу впервые за весь прошедший год стало не хватать камер для задержанных.
Разумеется, Мигель изо всех сил пытался честно исполнять свою работу. Более того, самые трудные участки он взял на себя и лично ездил на собрания арендаторов, а затем в кожевенные мастерские и на бесчисленные маслобойни. Часами он уговаривал наемных работников дождаться обещанной к осени конституции и не пытаться установить новые правила прямо сейчас, а затем шел к хозяевам и, взывая к их разуму, просил не накалять обстановку резкими высказываниями в адрес господ писателей Леона Троцкого и этого немца, как его… Маркса. А вечером приходила сеньора Тереса или падре Франсиско, а то и оба сразу, и снова начинали уговаривать его не оставлять мальчонку сиротой.
И когда воскресным вечером третьего мая ему позвонил из Сарагосы капитан Мартинес и попросил не заниматься ерундой, сказав, что судьбой невинно страдающего садовника остро заинтересовались анархисты, а дело зашло слишком далеко, и он должен выбирать, Мигель был вынужден признать свое поражение.
На следующий день садовник был освобожден.
Себастьян пролежал без сознания больше трех недель. Доктор Анхелио Рамирес уверенно диагностировал множественные переломы ребер и рук и прямо сказал, что здесь уже нужен священник, а не врач. Но, несмотря на столь суровый диагноз, сеньора Тереса вызывала его еще дважды и заставила-таки обработать места открытых переломов ребер и поставить шины на искалеченные руки сына садовника.
— Уверяю вас, это совершенно бессмысленно, — морщился сеньор Анхелио. — Вы просто впустую потратите ваши деньги.
Но сеньора Тереса оставалась непреклонной и две недели подряд каждый день, преодолевая нешуточное сопротивление отца и врача, словно искупая семейный грех, приходила в домик садовника и делала все, что могла: протирала безжизненное тело мальчика губкой, вливала ему в рот бульон и красное вино и молилась.
Иногда к больному приходил падре Франсиско, и тогда они молились с сеньорой вдвоем, но особой надежды на то, что мальчишка выживет, не было и у падре. Так что, когда Себастьян открыл глаза, сеньора Тереса восприняла это как самое настоящее чудо.
Она тут же побежала в храм известить падре Франсиско, а когда, спустя час или около того, вернулась вместе с ним, то в кровати никого не обнаружила.
— Господи! — вырвалось у обоих.
Они выбежали в сад, отыскали недавно отпущенного из тюрьмы отца мальчишки, но тот лишь пожал плечами.
— Я его не видел.
Сеньора Тереса и падре Франсиско подняли на ноги всю прислугу и заставили обыскать весь огромный сад семьи Эсперанса, и вскоре мальчишку нашли. Он стоял на коленях в самом центре огромной, практически пустой клумбы и торчащими из шин непослушными пальцами собирал в ржавое жестяное ведро маленьких желтых гусениц, пожирающих молодые листья на уцелевших стеблях.
Хуанита и Кармен тут же подхватили мальчишку, оттащили его обратно в кровать, а потом все вместе — и падре Франсиско, и сеньора Тереса, и собравшиеся конюхи с кухарками — произнесли хвалу господу. Но с этого дня удержать Себастьяна в постели стало невозможно. Едва сеньора Тереса отлучалась, он спускался на пол и, опираясь на скамеечку или ведро закованными в шины руками, уползал в засыпающий, уходящий в зиму сад — работать, и никакие уговоры остановить это безумие не могли. И только спустя два дня сеньора Тереса признала, что его лучше всего оставить в покое.
Себастьян видел всю суету вокруг себя, но сейчас его это почти не интересовало. Все это время он остро чувствовал, что ходит по самому краю пропасти, отделяющей жизнь от места, в котором пребывает сеньора Долорес. Каждую ночь он проваливался в странное состояние полубытия, когда даже сложно определить, спишь ты или бредишь, еще жив или уже умер. И только одно удерживало его по эту сторону границы — то важное, что показала ему старая сеньора.
Он бы не смог выразить это словами, даже если бы умел говорить; он просто чувствовал, что ничего еще не закончено, а ему предстоит долгий и непростой путь. Только поэтому он каждое утро заставлял себя вырваться из тягостного марева безвременья и через силу возвращался к жизни, брал ведерко и часами собирал гусениц или поливал молодые, слишком еще ранимые и вообще чудом уцелевшие розовые ростки в самом центре клумбы сеньоры Долорес. А вечером, стараясь не встречаться с отцом, забирался в сарай для инструмента и укладывался спать на стопке гнилых джутовых мешков.
Впрочем, отец более не трогал его, а сердобольные Кармен и Хуанита старались подкормить мальчика тем, что оставалось от господского стола, но он даже не решил, соглашаться ли еще немного пожить на этом свете или нет.
И лишь когда в самом центре ее клумбы один из цветков неожиданно, слишком поспешно и против всех правил, выбросил бутон — белый, нежный, словно кожа юной сеньориты Долорес, — Себастьян понял, что бог снова повернулся к нему.
Последующие следственные действия Мигеля Санчеса были не вполне законны и влетели ему в изрядную копеечку. Минуя формальности, он заплатил нескольким батракам из соседних деревень и уже на третий день получил сообщение о том, что садовник продал в одной из деревень крупную партию винного спирта. А 8 мая 1931 года ему позвонили из Сарагосы и сообщили, что новый начальник криминальной полиции желает его видеть по делу Энрике Гонсалеса.
— Когда? — выдохнул Мигель.
— Лучше завтра, — доброжелательно посоветовал секретарь.
— Но ведь завтра суббота? А затем Пасха…
— О-о, господин лейтенант… — рассмеялся секретарь. — Сразу видно, что вы из провинции: у нас в Сарагосе уже и забыли, что такое отдых!
Мигель поблагодарил, повесил трубку на рычаг и откинулся в кресле. Фортуна снова повернулась к нему лицом, и он уже знал, как этим воспользоваться.
Мигель въехал в Сарагосу, как д'Артаньян в Париж, — на лошади, но в отличие от заносчивого француза он чувствовал себя на Голондрине полной деревенщиной. По дорогам, отчаянно сигналя, мчались роскошные автомобили, из окон свешивались красные и красно-черные флаги, а напротив управления полиции возбужденно орала толпа грязных, небритых парней с черными полотняными транспарантами в руках.
— Сатрапы! Фашисты!
Стоящие у парадного входа рослые капралы так невозмутимо смотрели прямо перед собой, что казалось, будто они видят все это каждый день.
Мигель сразу понял, что пробиться к парадному подъезду не сумеет. Решительно направил Голондрину в обход толпы, но к стременам тут же прилипли такие же возбужденные женщины. Они оглушительно что-то кричали, в чем-то яростно обвиняли, требовали для кого-то свободы и даже попытались стащить его с лошади, и когда еле отбившийся от революционных фурий Мигель подъехал к воротам управления, он чувствовал себя совершенно ошалевшим.
