Садовник - Кортес Родриго (библиотека книг .TXT) 📗
Он ясно запомнил, что гость пообещал всем быструю смерть, после которой все Эсперанса попадут в самый настоящий Эдем и увидят Золотые, вероятно, те самые, райские Ворота, Панамский канал и заводы Форда.
Себастьян не знал и половины этих слов, но он слышал главное слово — «повесить» — и понимал, что гость из Эдема настроен более чем серьезно. Он представил себе длинный ряд повешенных на деревьях за шею домочадцев Эсперанса и заскулил. Он не хотел, чтобы они уходили в Эдем так быстро; он вообще не хотел, чтобы они уходили!
В поисках хоть какой-нибудь подсказки Себастьян бросился под кровать, вытащил отцовскую шкатулку и открыл ее. Сдвинул в сторону четыре оставшиеся купюры по сто песет каждая, колоду карт с голыми грешницами и вытащил завернутую в чистую тряпицу Библию. Открыл и долго шевелил губами; он знал, что именно так поступает сеньора Тереса, когда ей трудно.
Но легче почему-то не становилось.
Тогда он достал фотографию матери с пятью прожженными сигаретой отверстиями и оставшуюся от сеньоры Долорес сплетенную из ее черного олелкового платья длинную косичку и подумал, что они обе, должно быть, уже в раю.
Себастьян не знал, как так получается, что умерший человек попадает на небо, но именно это всегда говорил падре Франсиско, а затем и падре Теодоро, а они были очень умные люди. Он снова схватил Библию, принялся энергично шевелить губами и вдруг вспомнил недавний рассказ падре Теодоро.
Задумавший постепенно пересказать убогому сыну садовника всю священную книгу, падре Теодоро совсем недавно поведал ему, как так вышло, что господь дал Иакову, а вместе с ним и всему народу еврейскому новое имя.
Конечно, Себастьян понимал не все. Он, к примеру, так и не разобрался, зачем господу было нужно бороться с Иаковом всю ночь до рассвета.
И уж тем более он не понимал, почему Всемогущий бог запросил пощады. Зато четко усвоил, что именно с тех пор Иакова стали звать Израиль, что означает «Борющийся с Богом»!
И тогда его осенило.
Себастьян быстро сложил свои сокровища обратно в шкатулку, побежал к дому Эсперанса и залег в зарослях вишни. Он умел ждать.
Никогда прежде начальник полиции так не ошибался в своих ожиданиях. Ибо сеньор Ансельмо Эсперанса сделал все мыслимое и немыслимое, чтобы поставить пришедших на званый ужин представителей власти в двусмысленное положение.
Пил он много, охотно смешивая местное вино с привезенным из Аргентины ромом и купленным по распоряжению полковника хорошим французским коньяком. И вскоре, и без того слишком шумный и бесцеремонный, стал буен и несдержан на язык.
— Кому вы служите, Рауль?! — патетически вопрошал сеньор Ансельмо.
— Народу… — не растерялся алькальд.
— Какому народу?! Прислуге?! Я вас правильно понял?! Очнитесь, Рауль! Вы не можете служить прислуге! Это она обязана служить вам! Хотя бы потому, что вы ей платите!
— Но ведь они тоже испанцы… — пытался возразить алькальд.
Сеньор Ансельмо захохотал.
— То, что они едят ваш хлеб и живут на вашей земле, еще ничего не значит! Ваши лошади тоже это делают; они даже два десятка испанских слов понимают, но вы же не вводите их в сенат!
Мигель поднялся из-за стола. Он был взбешен.
— Прошу извинить меня, господа.
— О! Начальник полиции уже не выдержал… — издевательски отметил сеньор Ансельмо. — Или вы сами… из этих?
«Спокойно, Мигель… — сказал себе начальник полиции. — Тебе еще только международного скандала не хватает…»
— Так, что… из этих? — поняв, что зацепил лейтенанта за живое, с интересом наклонил голову сеньор Ансельмо. — Кухаркин сын?
— Угадали, — с достоинством наклонил голову Мигель. — И если бы не уважение к хозяевам дома, вы, сеньор Ансельмо, эту ночь провели бы в камере, где вам и место.
Гость захохотал, и Мигель, едва удерживаясь от того, чтобы не наговорить резкостей, вышел из-за стола и стремительно сбежал вниз по ступенькам. Собственно, все Эсперанса были достаточно категоричны в оценках и бесцеремонны в обращении, но этот превосходил своих родственников на голову.
— Подождите, лейтенант! — встал и, хромая, побрел вслед за оскорбленным гостем хозяин дома.
— Да, полковник, — обернулся Мигель.
— Я вас очень прошу, не уходите, — с явным трудом преодолевая себя, попросил сеньор Хуан Диего Эсперанса. — Этого болвана я сейчас же отправлю спать, а вы мне нужны.
— Но, полковник…
— Я вас очень прошу, — напряженно посмотрел ему в глаза старик. — А если вам нужны мои извинения, то примите их…
Мигель шумно вздохнул, сокрушенно покачал головой и глянул в сторону дома. Перебравшего сеньора Ансельмо уже уводили под руки прочь по прогибающемуся от такой тяжести дощатому полу террасы.
Себастьян ждал. Он видел, как сбежал по ступенькам, а затем, яростно шевеля губами, вернулся назад в дом полицейский и как сеньора Ансельмо под руки протащили по террасе и провели во флигель.
Себастьян неслышно скользнул следом и встал в зарослях лещины напротив открытого настежь окна.
Гость из Эдема явно еще не все сказал и время от времени порывался вернуться в дом, но, кажется, уже понимал, что есть риск просто не дойти. Себастьян видел, как яростно он принялся избавляться от одежды, а затем, как был, совершенно голый, выскочил во двор и опорожнил желудок прямо на клумбу ночных фиалок. Затем, шатаясь, вернулся во флигель, и все стихло.
Себастьян напряженно думал. Он понимал, что прогонять божьего посланца обратно в Эдем нужно немедленно, прямо сейчас, пока он ослаблен выпитым. Его отец тоже резко сдавал в скорости и силе, когда «перебирал». Но мальчику было страшно. Себастьян понятия не имел, как сумел ветхозаветный Иаков продержаться в борьбе с богом целую ночь, и отдавал себе отчет, что ему, едва достающему гостю до груди, будет намного сложнее, чем легендарному предку народа Израиля.
Он тяжело вздохнул и скользнул к окну.
Гость лежал на большой господской кровати на животе, раскинув огромные руки и ноги в стороны — такой же голый и мясистый, как те грешницы с колоды отцовских карт. Себастьян даже на секунду засомневался, а из Эдема ли он, тем более что никаких крыльев на спине у гостя не было, но почти сразу же вспомнил привезенный в дом эдемский цветок, множество обещаний быстрой переправки в самый настоящий рай, руки его затряслись, а в груди заклокотал огромный горячий комок.
Он знал, что гостя следует срочно отправить туда, откуда он пришел, и что в доме Эсперанса никто, кроме него, этого не понимает. Но точно так же он знал, что ни бочки с винным спиртом, ни двухметровой ямы во флигеле нет и быть не может.
«Повесить…» — мелькнуло у него в голове, и пересохшее горло сжалось так, словно его захлестнула петля.
Себастьян заставил себя несколько раз вдохнуть и выдохнуть, развернулся и, преодолевая нешуточное сопротивление трясущегося тела, отправился домой.
«Надо повесить, — мысленно твердил он запомнившееся слово. — Надо повесить…»
Даже после того, как сеньора Ансельмо увели, в гостиной долго еще висела гнетущая тишина, прерываемая только лязгом вилок о фарфор. Но в конце концов полковник взял инициативу на себя.
— Прошу извинить, господа, за поведение моего отвратительно воспитанного племянника, — тяжело вздохнув, начал старик, — и прошу меня выслушать.
Алькальд, прокурор со своим юным заместителем и Мигель уткнулись в тарелки. Слышать, как извиняется сам сеньор Хуан Диего Эсперанса, было невыносимо, а видеть это — и вовсе немыслимо. И только лейтенант Диего Дельгадо оставался невозмутим.
— Дело это чрезвычайной для меня важности, — продолжил полковник, — и боюсь, что положение серьезнее, чем я полагал ранее.
Алькальд, прокурор со своим юным заместителем и Мигель разом насторожились и дружно повернулись к хозяину дома, и только лейтенант Диего Дельгадо продолжал как ни в чем не бывало смаковать коньяк.
— Сегодня я получил третье письмо с угрозами физического уничтожения всей моей семьи.
