Питомник. Книга 2 - Дашкова Полина Викторовна (бесплатная библиотека электронных книг .txt) 📗
– Уроют. Если поверят нам, а не ей.
– А если наоборот?
– Наоборот не будет. Просто потому, что мы им нужней. Мы перспективней. Она ведь олигофренка, ты разве не знаешь?
– Кто, Лариска? – Света приподняла брови.
– Ну да, у нее диагноз. Она сама недавно мне сказала. Ты знаешь, как она любит поплакаться, какие все вокруг гады, какая она бедная, беззащитная сиротка, которую всякий норовит обидеть. – Ира тут же скорчила соответствующую гримасу, жалобную и глупую.
– Между прочим, у нас с тобой тоже диагноз. Ты помнишь психиаторшу в интернате?
– Еще бы, – хохотнула Ира, – эту сучку я до смерти не забуду. Помнишь, как ей положили тухлое яичко в сапог? – Ира подмигнула, и лицо ее смягчилось, ей было приятно погрузиться в воспоминания семилетней давности.
– Да, – эхом отозвалась Света, – потом устроили жуткое следствие, нас в одних трусиках, босиком выстроили на всю ночь в физкультурном зале, причем сообразили собрать только тех, кому эта гадина написала чертов диагноз. Знали, сволочи, откуда ветер дует. Хорошо, что никто не сознался и никто никого не заложил. А холодно было и жутко. Директриса ходила вдоль строя в пальто, в шапке, следила, чтобы мы за руки не держались. Так ведь и не узнали, кто это сделал, даже мы не узнали.
Ира вздохнула и нежным, кошачьим голоском произнесла:
– Я это яичко месяц хранила в картонке от электрической лампочки, все думала, как бы использовать. Сначала хотела подложить в сумку нашей классной, но потом пожалела. Она ведь неплохая была, в сущности, не злая. А вот психиаторшу я ненавидела. Ох, какой же был кайф, когда я влезла во время урока в учительскую раздевалку. Попросилась в туалет, заглянула по дороге, дверь была открыта, и ни души. Она как раз купила себе сапоги, я слышала на перемене, как она хвасталась учителям. Они стояли в шкафу, новенькие, светло-коричневые, низ кожаный, голенище замшевое, средняя танкетка, мягкая, пружинистая, очень удобная. А внутри натуральный мех. Вот в этот теплый уютный мех я и подложила свое заветное тухлое яичко.
– Ирка, ты шутишь или издеваешься? – Света вскочила с тахты. – Скажи честно, ты это только что придумала?
– Я это сделала, – отчеканила Ира. – Семь лет назад именно я подложила тухлое яйцо в новый сапог психиатрше. Потому что она должна была заплатить за наш поганый диагноз, иначе я бы перестала себя уважать. Мы не олигофренки. Мы с тобой нормальные, более того, мы очень умные, красивые и портить себе жизнь никому никогда не позволим.
– Чего же ты мне не сказала?! – Света даже побледнела от возмущения. – Думала, не выдержу, заложу тебя? Ну, спасибо, сестренка, никогда тебе этого не прощу!
– Простишь. – Ира погладила сестру по щеке. – Куда ты денешься? А не сказала я потому, что мне больше всего на свете хотелось сказать. Понимаешь?
– Ой, вечно ты что-нибудь выдумаешь. – Света махнула рукой. – Скажи уж честно, ты боялась, они меня сломают. Они ведь умели ломать, у них профессия такая. Правда, маме Зое и Руслану они в подметки не годятся, и, по большому счету, этим нашим интернатским теткам лично я очень даже благодарна. За науку.
– Не-ет, радость моя, – помотала головой Ира, – благодарить надо только себя. Это мы с тобой сироты, а не они. Тетки издевались над нами, вымещали на нас все свои проблемы, бабье одиночество или пьянство мужей, обиды на государство из-за крошечной зарплаты и плохой квартиры, климакс, геморрой и воспаление придатков.
– А что вымещает на нас мама Зоя? – чуть слышно спросила Света. – Какие у нее проблемы?
– Ни-ка-ких, – оскалилась Ира. – Мама Зоя на нас деньги зарабатывает. И хорошие деньги. У нее будет красивая, комфортная старость. А вот Руслан до старости не доживет, это я тебе обещаю.
– Ага, мы его повесим, – засмеялась Света. – На дубу в нашей роще. Мы ему устроим такую дискотеку, что мало не покажется. Когда он начнет биться в агонии, извиваться, как червяк, я прощу ему похабные речи о нашей маме. Только это, а все остальное – никогда.
Глава тридцатая
Ксюша катила коляску к Патриаршим не как обычно, не по переулкам и проходным дворам, а через самые людные улицы. Солнце било в глаза, и даже сквозь темные очки она плохо видела. Больше всего ей сейчас хотелось, чтобы белобрысый, пока ее нет, влез в квартиру, забрал свой поганый нож и исчез навсегда. Но она отлично знала, что все будет по-другому. Она чувствовала его кожей, он находился где-то рядом, шел за ней. Оборачиваясь, глядя в зеркальные витрины, она не видела его, и от этого было еще страшней.
У наземного перехода, в ожидании зеленого, она услышала его дыхание. Резко обернулась, но за спиной стоял совсем другой человек, длинный нескладный парнишка лет пятнадцати в очках с толстыми линзами. Она быстро перекрестилась. Ей было так страшно, что даже захотелось позвонить родителям. Она не видела их почти два месяца, после жестокой ссоры, в которой виноваты были обе стороны. Родители считали ее брак недоразумением, им категорически не нравился Олег, и с Галиной Семеновной никак не возникало контакта.
– Что, кроме денег, привлекает тебя в этом семействе? – спросила мама с таким презрением, что Ксюше захотелось ее ударить. И она ударила, не физически, конечно, но словами:
– Я не хочу жить в дерьме, как вы, я не могу в этом растить своего ребенка. Вы же нищие, вы хуже бомжей, хотя оба кандидаты наук.
– Ты продала себя за деньги. Знаешь, как это называется? – сказала мама с ледяной улыбкой. У Ксюши перехватило дыхание, потому что мама ответила ударом в солнечное сплетение.
– Тебе не кажется, мамочка, что ты делаешь мне больно? – спросила Ксюша, давясь слезами.
– Больнее, чем ты сама себе сделала, уже не будет. Я говорю тебе только то, что ты и без меня отлично знаешь.
– Я не хочу быть честной и нищей! – закричала Ксюша. – Ты бы лучше пожалела меня, ну почему ты такая беспощадная, мамочка? Да, я его не люблю, ну и что?
– Не любишь, так уходи.
– Куда? К вам? Я лучше умру!
Отец молча присутствовал при разговоре, стоял и курил на балконе и, конечно, все слышал, поскольку дверь была открыта. Курил он омерзительный вонючий «Беломор». Ксюша принесла ему два блока «Парламента». Она вообще притащила им кучу подарков. Вместе с Галиной Семеновной выбрала для матери чудесный летний костюм из голубого немнущегося испанского льна, духи «Опиум», а для отца – рубашку и галстук от «Версаче». Галина Семеновна не скупилась, очень хотела понравиться новым родственникам. Ксюша приехала к ним на такси, с огромной сумкой, в которой, кроме фирменных пакетов с подарками, были еще баночки с черной икрой, упаковки семги и севрюги, дорогая нарядная скатерть. Она еле дотащила эту сумку от машины до квартиры. В «кенгуру» спала крошечная Машенька, ей едва исполнился месяц. Ксюше так хотелось, чтобы родители смягчились, обрадовались подаркам, а главное, полюбовались внучкой. Но они были неумолимы.
– Забери все это! И запомни: ты можешь прийти сюда только в одном случае – если решишь остаться здесь, – сказал отец.
Конечно, подарки она не забрала, сумка так и стояла в крошечной прихожей, они даже не заглянули в нее. Схватив ребенка, Ксюша выбежала из квартиры, шарахнув дверью так, что Маша испуганно заплакала.
Потом они звонили пару раз, но, слыша мамин голос, Ксюша чувствовала болезненный спазм в горле и не могла произнести ни слова.
– Ты должна нас понять, – неуверенно бубнил папа. – Ну представь, что ты будешь чувствовать, если Машенька, когда вырастет, поступит так же? Я очень прошу тебя приехать, мы с мамой хотим видеть внучку.
– А почему они не могут приехать сами? – наивно спрашивала Галина Семеновна, прекрасно зная, что этого не будет никогда. Между нею и Ксюшиными родителями с первых минут возникла острая органическая несовместимость.
Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, Ксюша купила жетон в ларьке, подошла к таксофону и набрала свой домашний номер. Протяжные гудки отзывались в ней невыносимой тоской. Дома никого не было. И вообще, никого не было на свете, кроме белобрысого ублюдка, который зачем-то шел за ней. Впрочем, понятно зачем. Хотел убить. Это было для него важней, чем получить свой нож. Возможно, никто никогда не выстреливал ему в глаза дезодорантом, не ускользал от него так оскорбительно, как Ксюша. И теперь он не успокоится, пока не уничтожит ее.
