Час волкодава - Зайцев Михаил Георгиевич (книга регистрации TXT) 📗
Глава 2
День расплаты
– ...Она замолчала, спину выгнула, рот открыла, как рыба, выброшенная на берег, посмотрела на Кешу и обмякла. Я ее подхватил, не дал упасть на пол. Кричу Кеше: «Петрович, едреныть, звони в „Скорую“, че сидишь!» А он сидит как статуя, окаменел весь, бледный, как из гипса. Думаю – сейчас и Петрович бухнется, у него ж, это, сердце, синяк под лопаткой. Марину уложил на пол, звоню, вызываю «неотложку». Врачи, молодцы, через десять минут приехали. Я сам им двери открывал. Петровича заставил, пока врачей ждали, коньяка выпить – бесполезно. Выпил, а все равно весь каменный сидит. И, главное дело, молчит, едреныть, ничего не отвечает. Я спрашиваю его: «Где у вас в доме валидол? Ваще, где лекарства?» А он молчит. Слава богу, врачи быстро приехали, и это... это самое... в общем, Марину перенесли в спальню, Петровичу давление померили. Двести, едреныть, на сто семьдесят! Доктор Марину в спальне смотрел, а медсестра укол Петровичу сделала и меня с собой в прихожую увела. Вышел доктор из спальни и говорит: «Мы ее потеряли». Марину, в смысле. В смысле – умерла. Меня медсестра спрашивает, волновалась ли Марина накануне. Я, едреныть, как заору. Волновалась, ору, за Кешу. Она, кричу, так его любила, едреныть, что вам, ору, и не снилось. Объясняю им про Кешино больное сердце, про то, как и он ее тоже любил. Позавчера, объясняю, расписались, и вот оно как вышло... Врачи мне – вы сами-то, говорят, успокойтесь. А я плачу, как баба, ничего с собой поделать не могу, едреныть! Пошли на кухню, посмотреть, как там Петрович, живой или тоже того... это самое... помер с горя. Ну и сказать же ему как-то надо, едреныть, про это... про то, что Марина скончалась от сердечного приступа... Заходим на кухню, а он поплыл, в том смысле – помутнение рассудка у Петровича. Горшок с цветком на подоконнике двигает! Врач ласково так Кешу за локоток взял, отвел от окна, усадил Петровича за стол и коньяку ему в чашку из-под чая налил. А Петрович и говорит – это ее, говорит, Маринина чашка – и бух, трахнул чашкой об пол. Фарфор вдребезги, брызги по всей кухне. Врач тогда медсестре говорит – сделай, говорит, ему еще один успокоительный укол. А я чувствую, у меня коленки дрожат, едреныть. Не спьяну, нет. Мы, это самое, выпивали, конечно, пока с Мариной плохо не стало, но, конечно, в коленках дрожь у меня не от водки. Я вообще, как она сознание потеряла, протрезвел мгновенно... Медсестра Петровичу укол делает, а я ору – доктор, ору, ради бога, и мне вколите успокоительного. Доктор говорит – вам, говорит, лучше выпить коньяка. Я хвать бутылку со стола и в два глотка ее прикончил. И хоть бы что, мужики!.. Я и сегодня, едреныть, прежде чем в крематорий поехали, стакан спирта накатил. Та же история! Ни в одном глазу. И сейчас, за столом, пью, едреныть, водяру, как воду. Не берет, зараза!.. Ну, все, мужики, пошли обратно. Неудобно, полчаса, едреныть, курим, а Петрович там один с бабами. Тушим хабарики, мужики, и пойдемте помянем Марину последний раз, да по домам надо расходиться, едреныть...
Строго одетые, не по погоде, жаркой и душной, в темных костюмах, при галстуках, мужчины, молча согласившись с Андреем Васильевичем Колковым, затушили сигареты, побросали окурки в привязанную проволокой к перилам консервную банку и гуськом понуро двинулись к дверям Кешиной квартиры.
На поминках присутствовали те же самые люди, что и на прошлой неделе на свадьбе. После первых рюмок, выпитых, не чокаясь, Андрюхе остро захотелось курить и, не зная, можно ли на поминках курить за столом или нет, Колков, извинившись, ушел дымить на лестничную клетку. За ним потянулись остальные мужчины. Курящие и некурящие мужчины сбежали из-за стола, где причитали подруги покойной и тихо плакали престарелые тетушки вдовца.
Иннокентий остался за столом. Рядом с пустым стулом, рядом с налитой до краев стопкой водки, накрытой кусочком черного хлеба. Кеше тоже хотелось курить, но он не знал, как вести себя на лестничной клетке с собратьями по полу. За столом проще. Сидишь, наклонив голову, и считаешь, от нечего делать, траурные расходы, равные приблизительно той сумме, которая была подарена на свадьбу. Никакой скорби, горечи утраты, угрызений совести Кеша не чувствовал и очень боялся, что это заметит собравшийся на поминки народ. Но вроде пронесло – не заметили сухих глаз вдовца и его скучающего взгляда. Все считали, что Кеша пребывает в состоянии шока, между тем ежели что и угнетало душу Иннокентия, так это горькое чувство досады. Жалко, рановато сдохла Марина, не успел Сан Саныч вколоть ей «сыворотку правды».
Хотя, конечно, в первые секунды после смерти жены небольшой шок Иннокентию довелось пережить. Как-никак он впервые в жизни, можно сказать, осознанно убил человеческое существо. «Убил» – слово, не совсем соответствующее совершенному Иннокентием поступку, однако дело не в словах и формулировках. Шок был, к чему скрывать, но не столь драматический, как живописал мужикам в импровизированной курилке Андрюха Колков. Вот Андрюху внезапный сердечный приступ Марины действительно поразил не на шутку. А Кеша, едва у Марины перехватило дыхание, сразу же начал размышлять, как бы побыстрее найти предлог, чтобы передвинуть герань на подоконнике и таким образом просигналить Сан Санычу – случилось нечто экстраординарное, вечерний допрос с применением спецсредств отменяется. Предлог не нашелся, манипуляции с геранью заметили и приехавшие на вызов врачи, и Андрюха, однако повезло – поведение Иннокентия списали на то самое психологическое потрясение, которого у него почти и не было вовсе.
Общаясь с милиционерами, которые должны были засвидетельствовать естественную, ненасильственную смерть Марины, Иннокентий понял, насколько гениальным был план «Синей Бороды», предусматривающий его (его, не ее!) устранение в первые дни после свадьбы. Все, абсолютно все должностные лица сочувствовали Иннокентию. Искренне, без всяких оговорок. Смерть одного из супругов в самом начале медового месяца – явление чрезвычайно редкое и поистине достойное сочувствия. Кеше не пришлось изощренно притворяться. Любые его не соответствующие трагической ситуации слово, жест, взгляд окружающие трактовали как последствия пресловутого нервного потрясения в связи с кончиной любимой. Мотаясь по инстанциям, регистрируя смерть жены, организуя кремацию, Иннокентий постоянно представлял на своем месте Марину. Да, убийство супруга точно так же сошло бы ей с рук, как и ему. Ей было бы еще проще, чем Кеше. Талантливая актриса, Марина, безусловно, сыграла бы роль убитой горем вдовы с тем же блеском, что и роль любящей новобрачной.
Вчера, когда Иннокентий ездил в бюро ритуальных услуг выбирать урну, куда ссыпят пепел из топки крематория, в вагоне метрополитена к нему подошел высокий плотный мужчина в черных очках на пол-лица, в бейсболке, надвинутой до бровей, в джинсовом черном костюме. Иннокентий не сразу опознал в этом не по годам одетом мужчине Сан Саныча. А когда опознал, не удивился. Скорее обрадовался. О гибели Марины Сан Саныч знал. Откуда? Элементарно – все бабушки во дворе последние дни судачили исключительно о драме молодоженов. Как дикторы телевизионных новостей раз за разом, днями повторяют одну и ту же политическую новость, дополняя ее свежими комментариями, так и бабульки во дворе беспрестанно болтали о новопреставленной рабе божией Марине, делясь новыми деталями происшествия, услышанными от периодически появляющегося во дворе Андрюхи Колкова, либо собственными субъективными наблюдениями и умозаключениями. Достаточно было зайти в родной Кеше проходной дворик, сесть на скамеечку возле старушек, с утра до ночи греющих на солнце старые кости, внимательно вслушаться в старушечью болтовню, чтобы вся картина происшедшего, последовательность и драматургия событий через пять минут молчаливого курения стала абсолютно ясна любому внимательному курильщику.
– В общих чертах я все знаю, – согнувшись, прошептал Сан Саныч в ухо Иннокентию. – Когда и во сколько похороны?
– Завтра в одиннадцать утра кремация, – шепотом ответил Кеша.
