Тайные убийцы - Уилсон Роберт Чарльз (книги онлайн полностью txt) 📗

— Когда же силы коалиции обратят внимание, скажем, на Роберта Мугабе в Зимбабве? — поинтересовался Диури. — Но таковы уж правила игры у американцев. Они вносят в общую картину крупицы правды, что только осложняет дело.

— Если Саддам — отработанный материал, почему саудовская монархия сочла, что ей нужна защита?

— Она начала опасаться военной силы, которую сама же и создала, — ответил Диури. — Чтобы поддержать доверие к себе в арабском мире как к стражам святынь ислама, они финансировали медресе, религиозные школы, которые стали рассадником экстремизма. Как и всем загнивающим режимам, им свойственна паранойя. Они ощутили неприязнь к себе арабского мира и его экстремистских групп. Саудовцы не могли пригласить американцев войти в их страну, как они это сделали в девяносто первом, но они могли попросить их обосноваться по соседству. Американцам это сулило двойную выгоду: они не только защищали свои неизменные нефтяные интересы, но и отвлекали силы террористов от своей родины, создавая мишень в самом сердце исламского мира. Буш выплатил долги нефтяным компаниям, американский народ почувствовал себя в большей безопасности, и все это — под видом того, что силы Добра наносят сокрушительный удар по силам Зла.

Наступило молчание; Диури закурил первую за утро сигарету и отпил еще несколько глотков чая. Фалькон продолжал сосать сладкую, вязкую жидкость из своего стакана. Вопрос, с которым он приехал, распирал ему грудь.

— Чай, сигареты, продукты… все это — средства для ведения переговоров, — загадочно произнес Диури.

Фалькон изучал Якоба, глядя на него поверх стакана. Шпионы, даже те, которыми движут простые и ясные мотивы, должны быть сложными людьми. Неприятная, но необходимая особенность их личности — потребность (а значит, и способность) обманывать. Но почему «шпион»? Почему он сам поставляет информацию Марку Флауэрсу? Потому что он начал считать иллюзорную жизнь утомительной. Мнимая реальность политиков с их подковерной борьбой, бизнесменов с их самоуверенными широкими улыбками, ученых мужей с их напыщенностью: за ней было утомительно наблюдать по телевизору, сознавая, что ее покров очень тонок. Он шпионил не потому, что хотел обменять одну шаткую иллюзию на другую, в которой он обладал чуть большей информированностью: просто ему нужно было напоминать себе, что приятие существующего порядка вещей означает пассивность, а он уже понял, как опасны нерешительность и бездействие, он обнаружил эти качества в собственной душе. Но то, о чем он собирался попросить своего друга Якоба Диури, было настоящим шпионажем, а не какими-то деталями, которые он дает Марку Флауэрсу, чтобы тот заполнял пробелы в своих головоломках. Он собирается попросить Якоба передавать информацию, которая может привести к аресту, а может быть, и гибели тех, кого он, возможно, знает.

— Ты задумался, Хавьер, — проговорил Диури. — Обычно на этой стадии разговора европейцы начинают ерзать в кресле от скуки, потому что им не хочется говорить об Ираке, о палестинском вопросе и об остальных ужасных проблемах, не имеющих решения. У них больше нет аппетита к полемике. Мои коллеги по миру моды предпочитают обсуждать новый альбом «Колдплей» [65] или костюмы в новом фильме База Лурмана. [66] Даже бизнесмены больше любят говорить о футболе, теннисе и гольфе, чем о международной политике. Похоже, мы, арабы, производим товар, который никому не нужен. Мы заняли рыночную нишу самых скучных бесед в мире.

— Это должно только подстегивать арабов: у вас нет того, чего вы хотите. А тот, кто чувствует себя комфортно, никогда не захочет говорить о том, что вызывает у него чувство дискомфорта.

— Мне вполне комфортно, — возразил Диури.

— Разве? — спросил Фалькон. — Ты богат, но есть ли у тебя то, чего ты хочешь? Ты знаешь, чего ты хочешь?

— Комфорт у меня ассоциируется со скукой, — заметил Диури. — Может быть, дело в моем прошлом, но я не выношу самоуспокоенности. Я хочу перемен. Хочу перманентной революции. Только так я чувствую, что живу.

— Большинство марокканцев, с которыми я говорил, хотели бы обрести комфорт в виде работы, дома, семьи и стабильного общества.

— Если они всего этого хотят, они должны быть готовы к переменам.

— Никто из них не хочет терроризма, — сказал Фалькон. — И режима наподобие талибского.

— Многих ли из них ты убедил осудить теракты?

— Никто из них не одобрял…

— Я имею в виду полное и недвусмысленное осуждение, — отчеканил Диури.

— Только те, кто убедил себя, что теракты осуществили израильтяне.

— Сам видишь, арабское сознание — тонкая вещь, — заметил Диури, постукивая по виску.

— Во всяком случае, они не считали терроризм достойным занятием.

— А ты знаешь, когда терроризм — действительно достойное занятие? — спросил Диури, направляя на Фалькона меловую палочку своей французской сигареты. — Терроризм считался достойным занятием, когда евреи боролись с британцами за право создать сионистское государство. При этом он считался недостойным занятием, когда палестинцы применяли экстремальные меры против евреев, чтобы вернуть себе землю и собственность, которую у них, у палестинцев, отобрали. Террористы становятся приемлемыми фигурами, когда они набирают достаточно силы, чтобы их можно было признать борцами за свободу. Когда же они слабы и лишены гражданских прав, они — просто обычные кровавые убийцы.

— Но мы сейчас не об этом, — возразил Фалькон, стараясь побороть разочарование оттого, что разговор снова уходит в сторону.

— Это ощущение никуда не денется, — продолжал Диури. — Острая игла несправедливости раздирает нутро каждого араба. Они знают: то, что делают эти безумные фанатики, — неправильно. Но чувство обиды оказывает странное воздействие на сознание человека. Униженность идет рука об руку с экстремизмом. Возьми хотя бы Германию перед Второй мировой. Сила чувства униженности в том, что оно — глубоко личное. Каждый может это подтвердить, вспомнив свою первую детскую обиду. Экстремисты вроде бен Ладена или Заркави [67] отлично понимают, что обида становится по-настоящему опасным чувством, когда она делается коллективной, поднимается на поверхность и снабжается ясной целью для того, чтобы эту обиду можно было проявить. Вот чего хотят террористы. Вот какова конечная цель их акций. Они словно говорят: «Смотрите, если мы сможем сделать все это вместе, значит, мы сильны».

— А что потом? — поинтересовался Фалькон. — Так ты дойдешь до славных времен Средневековья.

— Вперед, в прошлое, — произнес Диури, сминая сигарету в серебряной ракушке пепельницы. — Я не уверен, что мы должны платить такую цену, чтобы утолить свои обиды.

— Ты когда-нибудь слышал о такой организации — ВОМИТ? — спросил Фалькон.

— Это антимусульманский сайт, здесь к нему относятся с большой злобой, — ответил Диури. — Сам я его не видел.

— Как я понимаю, на сайте перечисляются жертвы мусульманских акций против гражданского населения, причем не только в западном мире, но и атаки мусульман против мусульман, например, террористов-самоубийц, взрывавших иракских полицейских-новобранцев, женщин, убитых «во имя чести», групповые изнасилования, призванные «вселить стыд»…

— К чему ты клонишь, Хавьер? — спросил Диури, прищурившись. — Ты хочешь сказать, что в деятельности этой организации есть какой-то смысл?

— Насколько я знаю, они не вкладывают в это никакого смысла, они просто ведут счет.

— А название сайта?

— «Vomit» выражает отвращение…

— Видишь ли, жизнь мусульманина ценится на Западе сравнительно дешево. Подумай о том, как высоко оценили жизнь каждого из трех тысяч погибших в башнях-близнецах, сколько средств было вложено в каждого из взорванных мадридских пассажиров, общим числом сто девяносто один, или в пятьдесят с лишним человек, которые погибли при взрывах в Лондоне. А теперь оцени стоимость ста тысяч мирных иракцев, которые отдали свои жизни во время операций, предшествовавших вторжению. Стоимость считается нулевой. Я не уверен, что эти смерти вообще кто-то регистрировал, — проговорил Диури. — Был ли сайт, где перечислялись жертвы сербских зверств в Боснии? А нападений индуистов на индийских мусульман?