Скорбь Сатаны (Ад для Джеффри Темпеста) - Стокер Брэм (книги бесплатно без онлайн .TXT) 📗
Пока она так говорила, я мог бы упасть к ее ногам и умолять ее замолчать, потому что она, не подозревая, высказывала мне многие из тех мыслей, на которых я часто себя ловил, а между тем в ее устах они звучали жестоко, неестественно и грубо до такой степени, что я чуть не отскочил от нее в страхе и страдании. Мы дошли до маленькой сосновой рощи, и здесь в тени и безмолвии я обнял ее и тоскливо смотрел на ее красивое лицо.
— Сибилла! — прошептал я. — Сибилла! Что с нами такое? Как мы не находим прекраснейшую сторону любви? Почему даже в наших поцелуях и объятиях какая-то неосязаемая тьма ложится между нами, и мы злим и мучим друг друга, когда мы могли бы быть довольны и счастливы? Что это? Можешь ли ты сказать, так как ты сама знаешь, что тьма есть?
Странное выражение было в ее глазах, напряженное, скорбное, смешанное, как мне казалось, с состраданием ко мне.
— Да, она есть! — медленно ответила она. — И мы оба создали ее. Мне думается, Джеффри, что в твоей натуре есть нечто более благородное, нежели в моей, неопределенное нечто, питающее отвращение ко мне и к моим теориям против твоей воли и желания. Может быть, если б ты вовремя дал волю этому чувству, ты бы никогда не женился на мне. Ты говоришь о прекраснейшей стороне любви… По-моему, в ней нет прекрасной стороны: она вся груба и ужасна. Ты и я, например, — культурные мужчина и женщина, мы можем в браке достичь чего-нибудь высшего, кроме вульгарных эмоций Ходжа и его девицы.
Она бешено захохотала и вздрогнула в моих руках.
— Какие лгуны поэты, Джеффри! Их следовало бы на всю жизнь заключить в тюрьму за ложные свидетельства. Они способствуют образованию шатких верований женского сердца; в ранней юности она читает их сладостные уверения и воображает, что любовь будет такой, как все они учат: чем-то божественным и вечным; затем палец прозы придавливает крылатую бабочку-поэзию, и наступает горечь и безобразие полного разочарования.
Я держал ее все еще в своих объятиях, с неистовой силой человека, уцепившегося за деревянный брус среди океана, когда он тонет.
— Но я люблю тебя, Сибилла, моя жена, я люблю тебя! — сказал я, задыхаясь от страсти.
— Ты любишь меня, да, я знаю, но как?! Такой страстью, какая гнусна для тебя самого! Это не поэтическая любовь, — это любовь мужчины, а любовь мужчины — животная любовь. Такая она есть, такой она будет, такой она должна быть. Впрочем, животная любовь скоро надоедает, и когда она погибнет от пресыщения, ничего не останется. Ничего, Джеффри, абсолютно ничего, кроме вежливых бесцветных отношений, какие мы должны будем поддерживать для света.
Она освободилась из моих объятий и направилась к дому.
— Пойдем, — прибавила она, повернув назад через плечо свою очаровательную головку, с кошачьей ласкающей грацией, какой она одна только обладала. — Ты знаешь, в Лондоне живет знаменитая дама, рекламирующая свои продажные прелести для проходящей публики путем своих монограмм, вделанных в кружево на всех оконных занавесках, думая, без сомнения, что это хорошо для торговли. Я не так дурна. Ты заплатил дорого за меня, я знаю, но помни, я до сих пор не ношу бриллиантов, кроме твоих, и не прошу подарков, кроме тех, что ты делаешь мне по своему великодушию, и мое обязательное желание быть стоящей твоих денег.
— Сибилла, ты убиваешь меня! — вскричал я, терзаемый выше всякого терпения. — Ты считаешь меня столь низким!
Я почти рыдал от отчаяния.
— Ты не можешь не быть низким, — сказала она, испытующе глядя на меня, — потому что ты мужчина. Я низка, потому что я женщина. Если б кто-нибудь из нас верил в Бога, мы могли бы отыскать другой образ жизни и любви — кто знает! Но ни ты, ни я не имеем ни кусочка веры в Существо, бытие которого опровергается всеми учеными нашего времени. Нас настойчиво учат, что мы животные и ничего больше; однако нам незачем стыдиться нашей животности. Животность и атеизм одобряются учеными и восхваляются прессой. И духовенство немощно, чтобы придать силу проповедуемой ими вере. Пойдем, Джеффри, не стой в задумчивости под этими соснами, как пораженный Парсифаль. Брось то, что тревожит тебя, твою совесть, — брось, как ты бросил книгу, которую я читала, и прими во внимание, что большинство мужчин твоего типа рады и горды быть добычей дурной женщины, так что тебе следовало бы поздравить себя за то, что ты имеешь одну из них своей женой! Одну, которая также настолько свободомысляща, что всегда во всем даст тебе полную свободу, если ты дашь свободу ей. Теперь все браки так устроены, во всяком случае, в нашем кругу, иначе узы были бы нестерпимы. Пойдем!
— Мы не можем жить вместе при таких отношениях, Сибилла! — сказал я хрипло, медленно идя с ней рядом по направлению к вилле.
— О, мы можем! — недобрая улыбка заиграла вокруг ее рта. — Мы можем делать то, что делают другие; нет нам необходимости выделяться от остальных, точно сумасбродные глупцы, и представлять собой образец примерного супружества для других, — нас бы только ненавидели за наши муки. Несомненно, лучше быть популярными, чем добродетельными: добродетель никогда не оплачивается. Смотри, вон идет наш интересный немец-лакей доложить нам, что обед готов. Пожалуйста, не гляди таким несчастным, ведь мы не ссорились, и будет глупо позволить прислуге думать, что мы в ссоре.
Я не отвечал, мы вошли в дом и сели обедать. Сибилла, как обычно, поддерживала разговор, несмотря на мои односложные ответы, и после обеда мы отправились, по обыкновению, в иллюминированный сад смежного отеля послушать оркестр. Сибиллу знали, и она вызывала общий восторг своей красотой, и пока она подходила к своим знакомым, болтая то с одной группой, то с другой, я сидел в угрюмом молчании, следя за ней с возрастающим удивлением и ужасом. Ее красота казалась мне красотой ядовитого цветка, который, блистая окраской и формой, дышит смертью па тех, кто сорвет его со стебля. И в ту ночь, когда я держал ее в своих объятиях и чувствовал среди мрака биение ее сердца, ужас охватил меня — ужас, что я мог задушить ее, когда она лежала на моей груди, задушить, как вампира, который высасывает кровь и силы.
XXVII
Мы окончили наше свадебное путешествие ранее, чем мы вначале предполагали, и возвратились в Англию, в Виллосмирский замок, около половины августа.
Смутная идея бродила во мне, давая мне некоторого рода утешение, и это было то, что я намеревался свести вместе мою жену с Мэвис Клер, надеясь, что благотворное влияние грациозного и счастливого создания, которое, как радостная птичка в своем гнездышке, невозмутимо жило в маленьком домике, так близко от моего собственного, могло оказать смягчающее и целительное действие на безжалостную любовь Сибиллы к анализу и презрение ко всем благородным идеалам. В Варвикшире в это время жара стояла чрезвычайная; розы были в полном расцвете своей красоты, и густая листва дубов и кедров в парках давала приятную тень и отдых усталому телу, а спокойная прелесть лугов услаждала усталую душу.
В конце концов, нет ни одной страны на свете прекраснее Англии, — ни одной, так богато наделенной зелеными лесами, яркими цветами; ни одна не может похвалиться более поэтическими уголками для уединения и мечтаний. В Италии, в стране, воспетой историческими, бьющими на эффект поэтами, которые глупо считали ее единственной страной, достойной прославления, поля чахлые и черные, выжженные слишком палящим солнцем; там нет тенистых проселков, какими Англия может похвастаться на всех своих берегах, и мания итальянцев безжалостно рубить красивейшие деревья не только повредила климату, но до того испортила ландшафт, что трудно поверить в ее однажды знаменитую, до сих пор ошибочно прославляемую прелесть. Такого красивого местечка, каким был Лилия-коттедж в душном августе, нельзя было отыскать на всей длине и ширине Италии.
Мэвис сама заботилась о своем саде; у нее было два садовника, которые по ее указаниям постоянно поливали траву и деревья, и невозможно было представить себе что-нибудь более очаровательное, чем живописный в старинном вкусе дом, покрытый розами и пучками жасмина, которые, казалось, перевязывали крышу узлами и гирляндами; вокруг здания расстилался изумрудный луг с беседками из густой зелени, где самые музыкальные певчие птицы находили убежище и наслаждение, и где по вечерам компания соловьев поддерживала журчащий фонтан восхитительной мелодии. Я хорошо помню один день, теплый, тихий и томительный, когда я повел Сибиллу к женщине-автору, которою она так давно восторгалась. Жара была так велика, что в наших парках птицы молчали, но когда мы подошли к Лилия-коттеджу, первое, что мы услышали, было щебетание дрозда где-то наверху между розами — нежное, плавное, выражающее «сладкое довольство», перемешанное с глухим воркованием голубей «критиков», которые обсуждали все то, что нравилось им, в отдалении.
