Наследие последнего тамплиера. Кольцо - Молист Хорхе (е книги .txt) 📗
На обратном пути я не знала, как держаться с Ориолем. Мы оба вели себя так, словно в гроте ничего не произошло. У меня даже возникло сомнение, случилось ли все это на самом деле или приснилось мне. Только боль в спине и синяки от камней свидетельствовали о том, что все это было в самом деле.
Словно невзначай я сказала, что, вернувшись в Барселону, начну упаковывать свои чемоданы, поскольку мне пора в Нью-Йорк. Я наблюдала за реакцией Ориоля. Он молчал и был не слишком внимателен, будто его занимали какие-то другие, более важные дела. Я ожидала, что он по меньшей мере любезно пригласит меня погостить у них еще несколько дней. Не сделав этого, Ориоль задел мое самолюбие. И я пришла к выводу, что происшедшее с нами не произвело на него впечатления. Более того, вероятно, ему хотелось забыть этот эпизод.
Ориоль не хотел слушать извинений Луиса: Сказал ему, что между ними мир, и обнял его.
ГЛАВА 48
На следующий день я поняла, что все кончилось. Ориоль исчез в предыдущий вечер, не пожелав мне доброй ночи. Возможно, он опасался, что я последую за ним в его спальню. Я спустилась пораньше к завтраку, надеясь увидеть Ориоля, но Алиса сказала, что он уже позавтракал и ушел. Какая жалость! Мне пришлось вступить с ней в разговор и отвечать на многочисленные вопросы, которые остались без ответов во время вчерашнего ужина. Эта женщина была крайне любознательна. Я, разумеется, утаила от нее то, что произошло между нами в пещере. Но Алиса, которую считали ведьмой, кажется, обо всем догадалась. Возможно, этому способствовал унылый тон моего рассказа. В какой-то момент у меня навернулись на глаза слезы, и я ушла к себе, сославшись на головную боль. Но обмануть Алису не удалось. Неужели я так мало значила для Ориоля, что он даже не явился проводить меня?
Я поняла, что пора собирать чемоданы. Я открыла шкаф, почти желая, чтобы они исчезли, но чемоданы были там. Увидев их, я всхлипнула и повалилась на кровать. Это был конец. Авантюра с сокровищем завершилась. Любовь умерла в подводной пещере, и только синяки не позволяли мне думать, что это был сон. И тут я заметила, что кто-то, наверное ночью, оставил на моей тумбочке две старые виниловые пластинки. На одной был «Путь на Итаку», а на другой песня Жака Бреля. Я задрожала. О Боже! Эти пластинки слушал Энрик перед смертью! Кто их там оставил? Ориоль, Алиса?
Наверное, Ориоль. Это было послание мне. Урок путешествия, опыт поиска. Именно об этом шла речь. Я не усвоила урока. Главной целью было движение, а жизнь — целью конечной. Мне с большим трудом удалось принять это.
Когда я поселилась в этой комнате, меня удивило то, что, кроме современного музыкального центра, в ней стоял еще и старый проигрыватель для виниловых пластинок. Он был автоматический, и я поставила обе пластинки. Проигрыватель работал превосходно, и я легла на кровать, чтобы послушать. Очень хотелось найти смысл в той авантюре, значение, которого я никак не могла уловить. Я прижала к себе конверты от пластинок и, вытянувшись на кровати, закрыла глаза. Фоном для музыки служили звуки ветра и моря. Передо мной возник мысленный образ обширных зарослей посидонии на белом песке Табарки, а среди них стайки рыбок, чьи бока, освещенные солнцем, отливали золотом и серебром. Море, спокойное и приятное поначалу, стало бурным в последние дни. Я вновь проникла в пещеру и опять встретилась с Ориолем, который лежал на полу. И все началось снова. Об этом шла речь? Нет? О том, чтобы ловить момент? И вспоминать его потом. Всегда, постоянно, всю жизнь. Как первую любовь. Шторм, соль, первый поцелуй.
Но советовался ли с кем-нибудь Константин Кавафис, поэт и мудрец, относительно практики carре diem, которая приносит потом сердечную боль? Думаю, всхлипывать я перестала, только заснув.
И снова сон.
— Полиция. Говорите, — произнес энергичный голос.
— Добрый день, — ответил я.
Я словно окаменел, превратился в сгусток эмоций, у меня сдавило горло, но я был полон решимости прожить оставшиеся минуты со всей доступной мне интенсивностью.
— Добрый день. Говорите же, — настаивал полицейский.
— Я собираюсь застрелиться. — Последовала тишина, и я постарался представить удивленное лицо молодого полицейского.
— Что? — пробормотал он.
— Я сказал, что собираюсь покончить с собой.
— Вы это всерьез?
— Разумеется, — улыбнулся я. Меня забавляла растерянность этого парня. Похоже, он забыл пункт устава, толкующий о том, как вести себя с самоубийцами.
— Но почему? Почему вы хотите покончить с собой? — В его голосе звучала тревога.
Я выдохнул клуб дыма от сигары «Давыдофф». В тот солнечный весенний день из моего кресла, через настежь открытые двери балкона, были видны темно-зеленые листья платанов. Как и в прежние годы, я радовался прозрачному воздуху, щебету птиц и возвращению природы к жизни.
Жак Брель пел свою прощальную песню:
Прощай, Эмилио, я умираю. Трудно умирать весной, знаешь?..
Да, в такой день, когда в старой Барселоне все дышит жизнью — голуби, бриз, деревья на бульваре, гуляющие там люди, — умирать трудно.
Но тот день был днем моей смерти.
— Я отправил на тот свет четверых.
— Что?!
— То, что слышите. Убил их, застрелил.
— Черт побери! — воскликнул полицейский и, помолчав, добавил: — Хватит шутки шутить. Я не верю вам.
— Даю слово.
— Тогда скажите, где и когда это произошло, чтобы мы могли проверить.
— Несколько дней назад, а сейчас нет времени на проверку. И кроме того, если я расскажу все, ваша работа покажется вам слишком скучной.
— Нет, вы не хотите умирать. — Молодой человек, видимо, взял себя в руки. — Вы звоните, чтобы попросить о помощи. Если бы вы действительно хотели убить себя, то уже давно сделали бы это.
— Я звоню для того, чтобы вы никого не обвиняли в моей смерти, — сказал я, а сам подумал, что звоню, возможно, потому, что нуждаюсь в собеседнике — умирать в одиночестве не хотелось. Я отпил глоток коньяка, и мой взгляд остановился на картине Рамона Касаса. Мужчина и женщина из буржуазной каталонской семьи конца девятнадцатого века. Оба в белых летних костюмах, они пьют прохладительный напиток под виноградной лозой. Это мои дед и бабка. Они были красивыми. Игра переливающихся пятен света, тени, пастельные, мягкие тона. — Это разумнее, чем писать записки, — добавил я.
— Назовите ваше имя и адрес. Давайте поговорим. В каком бы сложном положении вы сейчас ни находились, уверен, что из него есть выход.
Я задержался с ответом, слушая в последний раз песню, которую мог слово в слово повторить по памяти.
Хочу, чтобы смеялись, Хочу, чтоб танцевали, Когда меня будут опускать в могилу…
— Энрик Бонаплата с бульвара Грасия, — наконец ответил я. — И если вы поторопитесь и спешно направите наряд, то напротив улицы Яблоко Раздора услышите выстрел. — Потом ласково спросил: — Сколько тебе лет, мальчик?
— Двадцать.
— Какого цвета у тебя глаза?
— Что вам это даст? Почему вы спрашиваете?
— Чтобы продолжить разговор с тобой. Вы разве не попытаетесь отследить, откуда я звоню? Так какого они цвета?
— Зеленые.
— Хм… — Я снова затянулся сигарой и представил себе красивого мальчика с кошачьими глазами. Вполне подходящее дополнение к бокалу коньяка и сигаре.
— Зеленоглазый мальчик, ты видел, как умирает человек?
— Нет.
— Так вот, сейчас ты услышишь это.
— Подождите!
— Живи долго и счастливо, дружок. Извини, что прекращаю разговор, но разговаривать с полным ртом неприлично.
— Подождите, подождите минутку!
Я положил телефонную трубку на столик рядом с дымящейся сигарой и прислушался:
Трудно умирать весной, знаешь? Но я уйду к цветам с миром в душе…
Мира в душе, о котором пел Брель, я не чувствовал; в моей груди бурлили эмоции, а в уме — образы минувшей жизни. Но я должен был сделать это ради своей семьи, ради чести. Я посмотрел на картину Пикассо, висевшую на стене: окно, выходящее на средиземноморский населенный пункт, возможно Барселону. Вид с возвышенности — дома, пальмы, буйная зелень… и море…
