Токио - Хайдер Мо (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
– Я бросаю тебе вызов, – шепнул я небу. – Да, я вызываю тебя.
Праздник начала весны – чествование духа колоса.
60
Никогда не знаешь, что попадет на первые полосы газет. Большая часть вещественных доказательств на месте преступления в Такаданобабе указывала на одного человека – Огаву, так называемого Зверя Сайтамы. И все же, по той или иной причине (можно простить нервных журналистов), это обстоятельство не было широко освещено в газетах. Огаву допросили; но сразу выпустили. Она и по сей день находится на свободе, живет где-то в Токио иногда ее видят среди ночи входящей в какой-то дом или сидящей за тонированными стеклами быстрого лимузина. Не следует недооценивать связи якудзы с японской полицией.
Однако убийство Джейсона Уэйнрайта (я узнала его фамилию позднее) стало сенсацией и будоражило умы несколько месяцев. Причиной такого интереса явилось то, что он был иностранцем, хорошо образованным и красивым. Штат Массачусетс, где жила его мать, впал в истерику. Американцы обвиняли японскую полицию в некомпетентности, коррупции и в том, что она идет на поводу у толпы. Все это, однако, ни к чему не привело и меньше всего задело Фуйюки и Зверя Сайтамы. В Токио прибыли многочисленные родственники в деловых костюмах, но за какие бы нити они ни дергали, какие бы деньги ни предлагали, никто не рассказал им о последних месяцах жизни Джейсона. Не узнали они и о загадочной женщине, позвонившей матери за день до убийства.
Возможно, самое большое впечатление на публику произвела манера совершения преступления, а именно то, как Огава украсила каменный фонарь. Член семьи Уэйнрайтов прилетел из Калифорнии и тут же, с багажной сумкой и с квитанцией таксиста в кармане, отправился по указанному адресу. Он постучал в дверь, снег падал на его деловой костюм. На его стук никто не ответил, и он решил пройтись по переулку, где стояли открытыми ржавые садовые ворота.
Я ушла из дома всего лишь на полчаса раньше. Прокралась в ворота, взяла сумку и отправилась в публичные бани на улице Васэда. В это время Уэйнрайт присматривался к завиткам на каменном фонаре. Кровь отлила от его лица, он опустился на колени и стал шарить в кармане в поисках носового платка. В это время я была в сотне ярдов от него – сидела на маленькой резиновой табуретке напротив душа высотою до колена. Я дрожала так сильно, что колени подскакивали. Десять минут спустя, когда Уэйнрайт, шатаясь, вышел на улицу и поднял руку проезжавшему такси, я была в другом такси и ехала в Хонго. Застыла на самом краешке сиденья, с мокрыми волосами, плотно запахнувшись в кардиган.
Я смотрела из окна такси на сугробы, на семенивших по тротуару женщин. Зонтики, окрашенные в пастельные цвета, отбрасывали на лица странный свет. Я чувствовала, что этот город страшно одинок – триллион душ в высоких домах. Думала о том, что находится во чреве города, – об электрических кабелях, паре, воде, огне, подземных электричках, о грохочущих поездах и землетрясениях. Думала о мертвецах военного времени, залитых бетоном. Самое высокое, наиболее посещаемое здание Токио – Башня Солнца – стоит на месте, где казнили японского премьер-министра и других военных преступников. Никто не знает, что случилось со мной – как странно. Никто не подошел ко мне и не спросил: «Где ты была всю ночь? Что у тебя в рюкзаке? Почему ты не пошла в полицию?» Я видела глаза таксиста в зеркале заднего вида и была уверена, что он рассматривает мое лицо.
В Тодай я приехала чуть позже девяти. Поднялась метель, на припаркованных машинах и верхушках фонарей лежал снег. Акамон – огромные красные лакированные ворота при входе в Тодай – выглядели как колеблющийся красный факел в белой круговерти. Охранник в черном непромокаемом плаще открыл ворота, и такси двинулось по подъездной аллее. В белой пелене появился огонь, потом другой, и, наконец, перед машиной вырос Институт общественных наук, освещенный и позолоченный, словно волшебный замок.
Я попросила водителя остановиться. Подняла воротник пальто, вышла, посмотрела на здание. Четыре месяца назад я впервые пришла сюда. Четыре месяца, а теперь я знаю так много. Знаю все, весь мир.
Вскоре невдалеке от себя заметила темную фигуру, маленькую, словно ребенок. Фигура стояла неподвижно, метель делала ее похожей на колеблющийся призрак. Я присмотрелась. Ши Чонгминг. Казалось, мои мысли вызвали его, как по волшебству, но сделали это не в полную силу, поэтому вместо настоящего человека из плоти и крови я сотворила только его призрак.
– Ши Чонгминг, – прошептала я.
Он повернулся, увидел меня и улыбнулся. Медленно подошел, материализовался. На нем было пальто, на голове все та же пластмассовая рыбачья каска.
– Я вас ждал, – сказал он. Его кожа была тонкой, как рисовая бумага, на лице и шее проступали пигментные пятна величиной с монету. Пальто доверху застегнуто.
– Как вы узнали, что я приду?
Он поднял руку, чтобы я замолчала.
– Не знаю. А теперь пойдем согреемся. Не следует долго стоять под снегом.
Я поднялась за ним по ступеням. В здании было тепло, и с нашей одежды на пол закапал подтаявший снег. Он закрыл дверь кабинета, поставил стаканы и захлопотал. Включил чайник, разлил по стаканам чай.
– Ваши глаза, – сказал он, когда я поставила сумку и села на пол, инстинктивно приняв позу seiza, обеими руками взяла горячий стакан. – Вы плохо себя чувствуете?
– Я… я жива. – Зубы у меня по-прежнему стучали. Я наклонила лицо над сладким паром. Запах попкорна у рисового чая. Запах Японии. Через несколько минут дрожь унялась, я посмотрела на Ши Чонгминга и сказала: – Я выяснила.
Ши Чонгминг помолчал, ложка застыла над чайником.
– Пожалуйста, повторите еще раз.
– Я выяснила. Знаю.
Он уронил ложку в чайник. Снял очки.
– Да, – сказал он устало. – Да. Я так и думал.
– Вы были правы. Все, что вы рассказывали, оказалось правдой. Вы, должно быть, всегда это знали, а я – нет. Я совсем не этого ожидала.
– Не этого?
– То, что было у Фуйюки, хранилось долгое время. Многие годы. – Мой голос становился все спокойнее. – Это ребенок. Мумифицированный ребенок.
Ши Чонгминг повернул голову, и губы его беззвучно задвигались, словно он произносил мантру. Наконец, он кашлянул, убрал очки в потрепанный голубой футляр.
– Да, – произнес он. – Знаю. Это моя дочь.
61
Нанкин, 21 декабря 1937
Невозможно сейчас думать об этом: о моменте полного покоя, чистой надежды. Как же было тихо, пока не раздался крик Шуджин.
Я оглянулся, словно кто-то меня окликнул. Нахмурился, будто не понял, что услышал. И тут она вскрикнула еще раз, коротко простонала, как собака, которую ударили.
– Шуджин?
Я повернулся, отвел ветви и, словно во сне, двинулся между деревьев. Возможно, роды начались раньше, чем я ожидал.
– Шуджин?
Ответа не последовало. Я поднялся по склону, прибавил скорость, побежал рысцой к месту, где сидел раньше.
– Шуджин? Молчание.
– Шуджин?!
Я уже кричал, меня охватила паника.
– Шуджин! Ответь мне!
Ответа не было, и я по-настоящему испугался. Помчался что было сил.
– Шуджин!
Ноги скользили, сосны сбрасывали на меня охапки снега.
– Шуджин!
Тележка у дерева перевернута, раскиданы одеяла и пожитки. Следы вели в лес. Я бросился в ту сторону, глаза слезились. Нырял под ветки, стегавшие по лицу, через несколько ярдов остановился. Сердце рвалось из груди. Следы стали шире. Я увидел участок потревоженного снега площадью в несколько футов. Похоже, она упала здесь, страдая от боли. А может, здесь шла борьба. Из-под снега возле моих ног что-то торчало. Я поднял предмет, повертел в руках. Это был кусок тонкой ленты, потрепанной и рваной. Мысли замедлились, в душу закрался страх. К ленте были привязаны отличительные знаки японской армии.
– Шуджин! – вскинулся я. – Шуджин! Подождал. Нет ответа. Тишина, лишь вырывалось хриплое дыхание да громко стучал пульс.
