Белая акула - Бенчли Питер Бредфорд (чтение книг TXT) 📗

– Никогда не спорь с детьми об акулах. Дети знают акул. Акул и динозавров, – предупредил Длинный Чейса.

Верно, подумал Чейс, дети помешаны на динозаврах, а большинство детей – и на акулах. Но он никогда не встречал ребенка, знавшего об акулах хотя бы половину того, что знал Макс. Чейса это радовало, но также вызывало печаль и причиняло боль, потому что акулы всегда оставались главным, если не единственным, связующим звеном между отцом и сыном. Последние восемь лет они жили врозь и виделись лишь изредка, а еженедельные междугородные переговоры, вопреки телевизионной рекламе телефонных компаний, не позволяли протянуть руку и дотронуться до собеседника.

Саймон и мать Макса поженились слишком рано и слишком поспешно. Она была наследницей лесопильной империи, а он – безденежным участником движения «Гринпис». Они исходили из той наивной предпосылки, что ее деньги и его идеализм во взаимодействии облагодетельствуют планету, а их самих вознесут в райские кущи. Однако вскоре выяснилось, что, хотя у них имелись общие идеалы, представления о путях достижения цели, мягко говоря, не совпадали. По мнению Коринны, борьба в первых рядах защитников окружающей среды включала в себя организацию встреч на теннисных кортах, в плавательных бассейнах, за коктейлями и на формальных вечерах танцев в пользу движения; а Саймон полагал необходимым неделями отсутствовать дома, жить в вонючих носовых кубриках судов-развалюх и воевать с безжалостными иностранцами в открытом море.

Они пытались найти компромисс: Саймон научился играть в теннис и произносить речи, она – нырять с аквалангом и различать Odontoceti [6]и Mysticeti [7]. Но через четыре года дрейфа друг от друга они сошлись на том, чтобы разойтись... Навсегда.

Единственным результатом их брака стал Макс – красивее, умнее и чувствительнее каждого из них.

Макс остался с Коринной: у нее были деньги, большая и заботливая семья, дом, даже несколько домов, и – на момент завершения бракоразводного процесса – устойчивые отношения с неким нейрохирургом, лучшим теннисистом Северной Калифорнии в одиночном разряде.

Саймон – единственный сын скончавшихся родителей не имел постоянного дохода, определенного места жительства и ограничивался мимолетным общением с различными женщинами, главной ценностью которых были внешность и половой энтузиазм.

Коринна предложила Чейсу через своего адвоката замечательное финансовое соглашение – она не была ни злой, ни мстительной и хотела, чтобы отец ее сына располагал средствами содержать достойный дом для приема Макса, но в припадке ханжеского благородства Чейс отказался.

Несколько раз с тех пор Чейс сожалел о своем отказе, расценивая его теперь как неуместное и глупое проявление мужского шовинизма. Эти деньги он мог бы употребить с пользой, особенно теперь, когда институт – его институт – балансировал на грани банкротства. Саймона терзал искус пересмотреть свое решение, позвонить Коринне и согласиться принять ее последнее благодеяние. Но пока он не смог заставить себя это сделать.

Что озадачивало Саймона, чего он не мог постичь, так это того, каким образом его сын, несмотря на годы и тысячемильные расстояния, несмотря на защитные механизмы частных школ, загородных клубов и трастовых фондов, смог увидеть и сохранить образ отца как искателя приключений, человека, к которому нужно не просто стремиться, но которого нужно стремиться превзойти.

Выйдя вслед за Максом на открытую корму сорокавосьмифутовой лодки, Чейс сдвинул на глаза солнцезащитные очки. День грозил невыносимым зноем – даже здесь, в океане, жарче тридцати пяти градусов, – один из тех дней, что редко случались прежде, но становились все более обычными в последние годы. Десять лет назад в Уотерборо насчитывали восемь дней, когда температура превышала тридцать градусов; три года назад – тридцать девять дней; в этом году метеорологи обещали пятьдесят дней жарче тридцати и до десяти дней – под сорок градусов.

Используя объектив с переменным фокусным расстоянием как телескоп, Чейс осмотрел стекловидную поверхность моря.

– Что-нибудь видишь? – спросил он Макса.

– Пока нет. – Макс оперся локтями на фальшборт, чтобы держать бинокль устойчивей. – На что акула должна быть похожа?

– Если она выйдет погреться в такой день, как сегодня, спинной плавник будет торчать как парус.

Чейс увидел плывущую шину; пластиковую емкость из-под молока; один из пластиковых контейнеров на шесть банок, которые душат черепах и птиц, попадающих в них; шарики нефти – достигнув пляжа, они пристанут к детским пяткам, и взрослые выругаются по поводу загрязнения моря. Сегодня, по крайней мере, ему не попадались части человеческих тел или шприцы. Прошлым летом женщину на городском пляже пришлось успокаивать после того, как четырехлетний сын преподнес ей сокровище, найденное в полосе прибоя, – человеческий палец. А мужчина отобрал у своей собаки нечто выглядевшее резиновым мячом, но оказавшееся идеальным шаром из продуктов канализационных стоков.

Саймон посмотрел за корму на кабель в резиновой изоляции, удерживавший датчик слежения, и проверил узел на фале, фиксировавший датчик на заданной глубине. В мотке провода на палубе у него за спиной было триста футов, но вода здесь изобиловала отмелями, дно было неровным, и они не опускали датчик глубже пятидесяти футов. Фал начал перетираться. Вечером следовало его заменить.

– Акулу видишь еще? – крикнул он вниз Длинному.

Последовала пауза, пока Длинный смотрел на экран.

– Она поднялась примерно до пятидесяти, – прокричал тот в ответ. – Прямо как будто подвешена. А сигнал сильный и чистый.

Чейс мысленно обратился к акуле, умоляя ее всплыть и показаться – не столько ему, сколько Максу. Прежде всего Максу.

Они выслеживали ее два дня, записывая данные о скорости, направлении и глубине движения, температуре тела, – жадные до любой информации о самом редком из великих хищников океана, – но наблюдали только белое отражение сигнала на зеленом экране. Саймон хотел, чтобы они снова увидели акулу и Макс мог насладиться ее совершенством и красотой; хотелось также убедиться, что с акулой все в порядке, она ничем не заразилась и у нее нет воспаления в том месте, где буксировочным крючком было прицеплено электронное сигнальное устройство. Крючок закреплен очень удачно, в грубой шкуре за спинным плавником, но этих животных осталось так мало, что он старался избежать даже малейшей опасности причинить им вред.

Они нашли акулу почти случайно, как раз вовремя, чтобы не допустить ее превращения в охотничий трофей, помещаемый на стене в баре.

Чейс поддерживал хорошие отношения с местными рыбаками-профессионалами, но никогда не принимал участия в разговорах о сокращении улова и оскудении рыбных запасов. Он не мог присутствовать сразу везде, и рыбаки были нужны ему как глаза и уши в океане, чтобы предупредить о природных и антропогенных аномалиях: массовой гибели рыб, неожиданном цветении водорослей или нефтяных пятнах.

Его подчеркнутый нейтралитет оправдался вечером в четверг. В институт позвонил рыбак, достаточно разумный, чтобы не использовать радио, которое могли слушать на каждой лодке в трех штатах. Он сообщил Чейсу, что видел мертвого кита, дрейфующего между островом Блок и Уоч-Хиллом. Тушу уже объедали акулы, но стайные, в основном – голубые. Редкие одиночки-белые еще не напали на след.

Но они нападут – те немногие, что еще бороздили бухту между Монтоком и мысом Джудит. И скоро нападут.

Слух дойдет до владельцев лодок, сдаваемых внаем; шкиперы позвонят своим лучшим клиентам и пообещают им – за сто или двести долларов в день – выход на один из наиболее желанных морских трофеев, верховного хищника, самую крупную плотоядную рыбу в мире, людоеда – большую белую акулу. Они быстро найдут кита, потому что его труп виден на экранах радаров, и будут кружить вокруг него, пока клиенты снимают захватывающее представление: вращающиеся глаза и подвижные челюсти, отрывающие от кита пятидесятифунтовые куски. А потом, опьяненные мечтой продать такую челюсть за пять или десять тысяч долларов и не замечающие возможности заработать гораздо больше, оставив акулу в живых и предложив привилегированным клиентам исключительное право съемки, они загарпунят ее и убьют... Потому, скажут они себе, что если не мы, то кто-то еще.