Формула счастья - Коряков Олег Фомич (лучшие книги без регистрации .TXT) 📗
Товарищ Седых соблаговолил сегодня посоветоваться со мной насчет клуба. Подошли с Петряевым, разложили свою «канцелярию»:
— Взгляни. Может, что подскажешь.
— С чего это вы мне показываете?
— Ну, ты же комсорг… Вспомнили!
Они показали списки членов клуба, проект Устава, наметки плана работы. (Я в списке есть. Когда Петряев требовал с меня «вступительный взнос», я предложила тему о телепатии — передаче мыслей на расстояние; только не знала, кто об этом может рассказать. В план её включили; в графе «докладчик» стоит: «пригласить из мединститута», в графе «ответственный» — «Холмова».)
План интересный. Что получится — посмотрим. В субботу первое, организационное собрание. Текст афиши у них уже готов. Я решила схитрить.
— Хорошо бы, — говорю, — афишу в стихах. Оригинальнее как-то. Кто-нибудь из вас сможет? — И смотрю на Даниила.
А он хоть бы хны, говорит:
— Можно. Попросим Цыбина, он изобразит. Может, «Д. С.» — это вовсе не Даниил Седых?
— А что вы все вдвоем да вдвоем? Ведь Цапкиной собрание тоже поручило…
Даниил ничего не ответил. А Саша сказал, что они не вдвоем, а коллективно.
— Нам все помогали. Вот, например, ты. Смотри, какое талантливое предложение внесла: о те-ле-па-тии. Вся школа прибежит на это заседание…
Все это, конечно, с его плутовской улыбочкой.
На этой страничке, в стыке тетрадных листов, притаилась небрежно сложенная записка. Ярослав развернул ее. Записка начиналась четким, но чуть изломанным угловатым почерком:
«Холмова! Степан Иванович говорил: «Если сами, ещё лучше». Сходи к нему и напомни эти мудрые слова. Д. Седых».
Потом шло почерком Инги:
«У меня есть имя. Зачем к Степ. Ив.? Чтобы не было обычных «высоких представителей»?»
По краю записи — опять ровная вязь угловатых букв:
«Догадливость — ценное для комсорга качество. Д.С.»
…За это короткое время они уже успели чуть-чуть привыкнуть к дневнику Инги, к именам её товарищей, к Даниилу Седых. Но вот сам он — уже знакомый, но далекий-далекий — ворвался живой в эту тетрадь со своей запиской, и то тревожно-томительное чувство, которое охватило их с первых страниц дневника, всколыхнулось с новой силой. Рано долго держала записку в своих тонких сильных пальцах, вглядываясь в нее, потом протянула Ярославу, сказала чуть слышно:
— Читай дальше.
Вчера произошли два «исторических» события: оргсобрание нашего клуба и… примирение тт. Холмовой и Цапкиной. Сие, конечно, должно найти достойное отражение в данных мемуарах.
Даниилу, да и всем нам, хотелось, чтобы никого из «начальства» на первом заседании не было. Не такие уж мы глупые и маленькие. Но Степан Иванович сказал:
— Ишь вы какие гордые! А если мне тоже любопытно? Или, может, я хочу приветственную речь закатить?
И пришел на собрание. Правда, сидел в сторонке, молчал, внимательно слушал и раза два одернул Яшу Шнейдера, который, по привычке, пытался командовать.
Даниил, хотя и старался быть спокойным и обычным, все же волновался, чуток важничал и выглядел напыщенно. Но все получилось здорово. Ребята, по-моему, заинтересовались всерьез. Утвердили Устав. Заседания договорились проводить два раза в месяц. Президентом клуба избрали Даниила, секретарем (совсем как в Академии наук) — Сашу Петряева. Меня тоже выбрали в Совет Искателей. Коротко и как-то очень по-дружески выступил Степан Иванович. От его слов душе сделалось тепло и широко.
Расходились мы взбудораженные, веселые, дружные — Искатели!
Вот тут-то и произошло второе «историческое» событие. Мы шли гурьбой, болтали о разных разностях. Мила Цапкина шла чуть позади. Я приотстала — поправить чулок, вдруг слышу тихое: «Инга!» Это окликнула Мила.
— Если ты не торопишься, — говорит она, — давай пройдемся.
Я пожала плечами:
— Давай.
Она молчала. Я догадывалась, о чем ей хочется заговорить, но тоже молчала. Дошли до сквера у почтамта. Она предложила: «Зайдем»? — мы зашли. Здесь было пустынно и славно. Мила остановилась и опять молчала. Потом вскинула на меня глаза:
— Инга, ты злишься на меня?
— С чего ты взяла?
— Я же знаю. Послушай. Давай забудем про эту ссору. И какая кошка перебежала нам дорогу?
Я её уколола:
— Ты — и вдруг кошка. Это же предрассудок, пережиток прошлого.
Она поджала губы. Я думала: сейчас повернется и уйдет. Но она сказала:
— Ладно уж. Кошка не кошка, а все получается глупо. Если я в чем неправа, ты меня извини. Давай — мир? — И протянула мне руку.
«В общем-то, действительно, что нам ссориться?» — подумала я и тоже протянула руку.
По форме примирение состоялось; казалось бы, должно прийти облегчение, а на деле стало ещё хуже. Какая-то отчужденность, натянутость, искусственность какая-то. Видно, эта самая «кошка» ещё бродила между нами. «И зачем было мириться?» — подумала я.
Мы молча прохаживались по скверу. Вдруг Мила сказала:
— А хочешь по-честному? Знаешь, из-за чего я на тебя взвилась?
И она рассказала, что… приревновала меня к Даниилу Седых. Когда я однажды — это было ещё до Нового года — выступила в защиту его сочинения, Мила решила, что я «подмазываюсь» к нему. С этого и началось.
— Ну и дура, — сказала я, и теперь мне сделалось легко и даже весело. — Вот дура! Как это тебе могло такое в голову прийти?
— Правда? Честное слово? — обрадовалась Мила. Так закончилась паша ссора.
Мила знает, что Даниил часто бывает у Венедикта Петровича, и ей хочется заходить ко мне: у нас она может будто нечаянно встречаться с ним. Что ж, пожалуйста.
Похоже, у неё настоящая любовь. Она прямо вся загорается, когда говорит о Данииле. Парень он, конечно, ничего, но влюбиться — не понимаю…
А вдруг когда-нибудь придет такое и ко мне. Мы вроде дружим с Володей Цыбиным, по у нас что-то совсем другое. Просто товарищи. Хотя иногда мне кажется, что не «просто». Иногда я по-настоящему любуюсь им, и мне хочется положить голову на его плечо и тихо плыть куда-то, как на лодке по ласковой зыбучей волне…
Я так и не разговаривала с Валей после того раза. А тогда между нами повисла какая-то недосказанность. Вот у неё с Вадимом что — любовь? Почему же она говорила об этом с такой тоской? Он, по всем приметам, «ухаживает» за ней. Но это у него получается как-то свысока, даже пренебрежительно. И ещё — противное словечко «крошка»: «Потанцуем, крошка?», «Устала, крошка?» Из какого-то пошлого фильма.
Если я полюблю, то человека сильного и очень хорошего, у которого большой и интересный внутренний мир, с которым можно говорить обо всем на свете. Ведь любовь — это же не просто танцевать и прижиматься друг к другу. У любви должно быть ещё что-то особое, высокое и светлое.
Я чувствую, что если об этом сказать Вадиму, он, наверное, усмехнулся бы снисходительно: «Детка!» Ну и пусть. Не такая уж я детка, дорогой товарищ Вадим, и позвольте мне остаться при своем мнении.
Ого-го! Ингочка рассвирепела. Надо охладиться. Так оно и получится: в четыре мы встречаемся с Володей на катке.
…Вернулась домой — на столе записка: «Мы на концерте, ужин на кухне». Превосходное распределение людей и вещей в пространстве!
Покаталась я славно. Погода сегодня чудесная, даже не хотелось идти домой. А бегаю на коньках я лучше Володи. Ну, наверное, так и быть должно: все-таки я уралка, а он южанин, к нам сюда приехал недавно. Встретили на катке Даниила и Сашу. Мы с Патефоном «фигуряли» под его «художественный» свист; нам даже хлопали. Все-таки он очень веселый, и, когда обходится без шпилек, с ним просто. Только он без шпилек — это, пожалуй, не он.
Странно: на Даниила после вчерашнего разговора с Милой я стала смотреть как-то по-иному, — любопытно к нему приглядеться.
Уходили с катка все вместе. На улице нам с Володей сворачивать влево, Даниилу с Сашей — направо. Даниил повернул влево.
— С нами решил прогуляться? — беззаботно, но с ехидцей спросил Володя.
Седых почему-то замялся и не пошел. А ему нужно было, оказывается, к Венедикту Петровичу: передать «одну штуку». «Штукой» был свежий номер журнала «Наука и жизнь». Он попросил сделать это меня.
Журнал нежданно помог мне узнать одну из «загадок» дяди Вели. Я застала его за письменным столом. Он просто сидел и ничего не делал — видно, думал какую-то свою думу. Машинально перелистнув журнал, он посмотрел на меня своим странным, долгим и чуть грустным взглядом и сказал:
— Вот так-то, товарищ Инга, иногда получается в жизни.
— Как? — растерянно спросила я.
Тут он указал мне на одну статью в журнале. Она называется «Старые загадки истории и новые гипотезы». Автор — какой-то кандидат наук Горбовский. Я ещё ничего не понимала. А дядя Веня продолжал:
— Вот живут два человека, ничего не знают друг о друге, а думают, как выясняется, совершенно об одном и том же.
— А вы тоже об этом думаете? О загадках истории?
— Представь, тоже. И давно. Даже книгу сел писать.
— Ой! — вырвалось у меня. Я подумала: «Так вот о чем стрекочет его машинка! Так вот какие рукописи отправлял он куда-то». И спросила: — А как же теперь быть?
Он тихо усмехнулся.
— А так тому и быть, как было… Мне приятно, что кто-то задумался над тем, над чем думаю и я. Я написал Горбовскому об этом.
— А ваша книга, Венедикт Петрович?
— Что ж книга?.. Разве, например, об одном человеке нельзя написать два рассказа? Разные авторы — разные точки зрения. Хотя рассказы и будут в чем-то походить один на другой, они не будут одинаковыми никогда. Так же и у нас с Горбовским. Во всяком случае, я эту книгу не брошу. А издадут её или нет — там будет видно.
— Обязательно издадут! — Я сказала это очень горячо, от всего сердца, и, должно быть, ему была приятна эта горячность.
А мне стало чуточку жаль его. Очень хочется, чтобы книга у дяди Вени получилась и принесла ему радость. А вообще это будет шикарно: я представила себе обложку и на ней — «В.П. Старцев». Мы ему преподнесем огромный букет цветов и всем будем рассказывать, что это наш учитель.
