Под созвездием Ориона (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (лучшие книги читать онлайн бесплатно .txt) 📗
Помню плоский береговой песок, размах серой воды и желтое небо.
Дальше в прямом смысле ехать было некуда. И к нам с воплями мчались «погранцы».
— Вы откуда, черт вас возьми?! Сумасшедшие или с перепоя? Ты что, лейтенант, войны захотел?!
Я зачертыхался в ответ и сообщил, что война нужна мне, «как ж… острый гвоздь в диване».
Оказалось, что река — это Амур. А за ним — Китай. Который вполне мог принять наш лихой выезд с минометом на берег за подготовку к обстрелу, переправе и вторжению. Пограничники посочувствовали моим невзгодам и посоветовали катить обратно «с той же скоростью, пока не появилось высокое начальство».
И мы покатили (хорошо, что горючее в баках еще было).
И в конце концов — то ли чудом, то ли по наитию — уже к ночи выбрались к своим.
Все начальники с двумя просветами на погонах из-за нашего исчезновения уже «стояли на ушах». Но надо отдать им должное — никто меня даже не выругал. То ли понимали, что виноват не я (штатский молодой член Союза писателей), а общий бардак, то ли просто были счастливы, что все кончилось благополучно и не придется отвечать. Майоры и подполковники похлопывали меня по плечу: «Ну и хорошо, что живы-здоровы. Не робей, лейтенант». И даже позвали выпить в своей компании водочки.
Это, пожалуй, был единственный случай, когда я испытал что-то вроде ощущения военного братства.
И еще хорошее воспоминание. Когда уже кончились все учения и было известно, что на днях грузимся в эшелоны и едем домой (и я все-таки попаду с ребятами в Ригу), мне запомнились несколько вечеров. Горнист печально сыграл отбой, громадный военный лагерь притих, дневные хлопоты позади, и мирно светит над лесом закат. Можно походить, подышать воздухом Приморья, посмотреть на незнакомые уральцам пробковые дубы и другую диковинную растительность…
А также грела мысль, что хотя бы мельком видел я знаменитую реку Амур…
Ну, я опять отвлекся. Писал-то про охоту на зайцев.
В той охоте, кроме удачной стрельбы по ржавому котелку, был еще хороший момент.
Когда шли по лыжне между лесом и болотом, сквозь серовато-молочную муть неба вдруг проскочил солнечный блеск. И скучный пейзаж словно посыпали золотой пудрой. После этого у меня сложились строчки:
Прямо скажем, не шедевр, но строчки запомнились и с той поры, вот уже сорок с лишним лет, нет-нет да и всплывут опять в памяти. Ни в какие стихи и рассказ я их приспособить не пытался. Пускай хотя бы здесь будут, чтобы не пропали совсем…
…Иногда, думая об оружии, я спрашиваю себя: «А мог бы ты убить человека?» И понимаю, что все-таки да, мог бы. Например, гнусного бандюгу, который прет на меня (или на того, кто рядом со мной) с ножом. Или того, кто мучает ребенка…
А три дня назад видел на экране, как в Минске три амбала в шлемах и камуфляже поймали во время демонстрации девушку и старательно, с оттяжкой утюжат ее резиновыми палками. И понял снова: да, смог бы…
Пора завершить мой рассказ о Вите Ножкине. Завершить грустной историей, как закончилось наше знакомство.
Я жил тогда уже в районе Затюменки (или как говорят в Тюмени — за Тюменкой; сравните — «заграница» и «за границей»), Заканчивал третий класс. Часто ходил по маминому поручению в продуктовый магазин на улице Луначарского. Пришел туда однажды и увидел Витю Ножкина. До этого мы не встречались года два.
Виктор стоял в окружении почтительных тетушек — видимо, продавщиц и магазинного начальства. Он был с солидным округлившимся лицом, в отглаженном костюме (и совсем незаметно, что на протезе).
— Витя! Здравствуй! — обрадовался я.
Он не повел глазом.
— Витя!
Снова никакой реакции.
— Витя… — повторил я уже растерянно.
Тогда какой-то пожилой покупатель сказал вполголоса:
— Отстань ты от него. Видишь, твой Витя занят.
И я сообразил! Закончив торговый техникум, Виктор Ножкин стал, видимо, начальством и пришел в магазин с проверкой. И знакомство с пацаненком, который обращается к нему как к приятелю, конечно же, роняло авторитет солидного ревизора.
Осененный этой догадкой, я попятился и стыдливо покинул магазин. И больше никогда не видел Витю Ножкина.
Сергей, по-моему, в послевоенные годы с ним тоже не встречался…
С ума сойти! Сегодня всего три недели, как я начал этот дневник, а написал уже целую амбарную книгу — 99 страниц, каждая из которых равна двум обычным страницам общей тетради.
И чего только не понаписал (и кому это надо!).
А ведь собирался прежде всего изложить историю и сюжет ненаписанной повести «Однажды играли…».
Да, в новой амбарной книге этим и займусь.
А пока вот еще несколько страниц из черновика этой не-состоявшейся книжки. Они следуют сразу за теми, что я привел в начале дневника.
«Однажды играли в… эту самую игру. Все на той же поляне у трех окон приземистого, желтыми досками обитого дома.
Был теплый июньский вечер, не слишком ранний и не слишком поздний. Окна под высокой крышей городского театра горели золотом — отражали невысокое уже солнце. На пыльную дорогу, на верхушки трав лег оранжевый отсвет. Одна такая трава — городская ромашка без лепестков — сильно пахла земляникой.
В цирке, что стоит напротив театра, посреди неухоженного сквера, сыграли марш — начало вечернего представления.
Скоро от Земляного моста, что на Перекопской улице, потянутся по домам Пеструхи и Буренки — пыль, протяжное «му-у», звяканье щеколд на калитках. А пока тихо было в деревянном квартале улицы Герцена. Только наши распевные голоса нарушали тишину:
На сей раз «конем», увы, быть выпало мне. А «качалкой» — увесистому Семке Левитину. Ка-ак меня ахнули! Будто выстрелили по мне из орудия тутой кожаной подушкой.
Ласточкой пронесся я над лужайкой, зарылся носом в городскую ромашку, вдохнул ее земляничный запах и сел. Помотал головой, прогоняя из нее гул. Сквозь этот гул услышал, как веселится народ. И открыл глаза. Валерка Сизов, парнишка тихий и участливый, спросил:
— Сильно стукнулся, да?
— Не… Только вот штаны…
Ветхие штанины украсились на коленях широкими дырами. Видимо, от трения о траву.
— Попадет?
— Ништяк, — отмахнулся я.
Вокруг смеялись все тише. Сперва я подумал: от сочувствия ко мне. Но тут же понял: от того, что рядом посторонние.
Неподалеку на дощатом тротуаре стояли женщина и мальчик. Явно не здешние.
Женщина — молодая, высокая, в переливчато-шелковистом синем платье, в широкой белой шляпе. Из-под шляпы смотрели на нас какие-то странные, продолговатые глаза («Как у артиста Дружникова», — говорила потом Тоська Мухина).
Мальчик был чуть помладше меня (а может, и ровесник, только более щуплый). Белая, очень чистая панамка, нарядный костюмчик в мелкую бело-голубую клетку, новые сандалики, короткие васильковые чулочки…
Ну, панамка, ну клетчатая курточка и штанишки на крупных пуговицах — это хотя и было чуждо нашей потрепанной вольнице, но особого удивления вызвать не могло, лишь усмешку. А такие вот чулочки до колен были среди тогдашней ребятни совершенно не в ходу. Где-то в конце пятидесятых они под названием «гольфы» войдут в быт и станут для мальчишек и девчонок привычной вещью. А в том, сорок восьмом году мы их видели только на картинках про довоенных пионеров-отличников и в кино про заграничную жизнь.
Эти похожая на актрису тетенька и ее нарядный мальчик были явно из какого-то другого мира.
Женщина смотрела на нас, по-моему, с жалостью, как на безнадежно больных. И с опаской. Страх этот был не за себя, а за мальчика, которого могут опасно заразить бациллой здешней детской безнадзорности.
