Детская книга для девочек - Му Глория (серия книг TXT) 📗
Вообще, выяснилось, что самовар — не просто жестянка для воды, а целый водонагревательный заводик, состоящий из множества отсеков, каждый из которых имеет свое название. Внизу у него настоящая топка, а внутри — труба, называемая «кувшин», куда, собственно, и закладывают уголь (ну, или баловство вроде щепочек и шишек). Вода в самоваре закипала удивительно быстро (почти как в электрическом чайнике), и тогда он начинал «петь» — издавать мелодичные, протяжные звуки. Аннушка относила его в гостиную, водружала на латунный поднос, заваривала чай, а заварочный чайник ставила на конфорку — корону самовара, самую верхнюю его часть.
Василий Савельевич кофе не признавал, а до чаю был лют, как Геля до морковки. Мог вечером за раз целый самовар выдуть — а это семь литров!
Глава 5
Впрочем, Василий Савельевич не так уж часто рассиживался у самовара.
Доктор уходил на службу сразу после завтрака, в девятом часу утра, возвращался в середине дня, к обеду, а после, по выражению Аннушки, начинался «цирк с конями».
Если везло — Василию Савельевичу удавалось вздремнуть час-другой после обеда. Но чаще не везло. Стоило ему прилечь, как тут же, словно по злому волшебству, начинал звонить телефон — требовали доктора, спешно, потому что кто-то умирает, рожает, сломал ногу, заболел пневмонией, страдает сыпью, мигренью, кашляет или совсем не ест.
Будто мало было телефона — вступал и дверной звонок — это «приличные» пациенты прислали горничную или лакея за Василием Савельевичем.
С черного хода стучал дворник — а значит, у ворот дожидается какая-нибудь хитровская рвань, которую в дом не пустишь, но и гнать доктор строго-настрого запретил — хитровская рвань, так же, как приличные люди, умирает, рожает и болеет. А то ведь еще и убьют кого-нибудь, и полицейский врач господин Рындин обязан освидетельствовать труп. Так что никому без Василия Савельевича не обойтись — ни живым, ни мертвым.
Аннушка, однако, в этом сомневалась и время от времени, теряя терпение, начинала орать — на дворника, на лакеев, в телефонную трубку:
— Спит он! Спит! Не позову и не просите! Что ж это такое, и так он крутится целыми днями, как кубарь под кнутом! Дайте поспать ему! Господи, твоя воля! Что, в Москве других врачей нету?
Доктор, спящий в кресле тяжелым сном смертельно уставшего человека, никак не реагировал на весь этот шум, а просыпался только от того, что Аглая Тихоновна мягко трогала его за плечо. Тогда он вскакивал, коротко спрашивал:
— Кто? Что?
По дороге в ванную, сдирая галстук и воротничок (воротнички мужских рубашек в то время, оказывается, пристегивались, но доктор никогда не возился с пуговицами, а всегда отдирал, потому что все время слишком спешил или слишком уставал), выслушивал отчет о происшедшем, быстро умывался, Аглая Тихоновна (всегда Аглая Тихоновна, не Аннушка) подавала ему пиджак, пальто, врачебный саквояж, и Василий Савельевич Рындин, страдальчески щуря близорукие бледно-голубые глаза, отбывал к пациенту.
Ровно та же история повторялась и вечером (если доктору повезло вернуться домой к ужину).
От такой развеселой жизни у Василия Савельевича завелась дурная привычка засыпать где придется — в кресле-качалке (любимое место), на диване в столовой, на кушетке в смотровой. Если возвращался от больного под утро — проскальзывал в кабинет и засыпал там на узенькой походной койке, чтобы не будить жену. Но Аглая Тихоновна все равно просыпалась, подкрадывалась на цыпочках (чтобы не разбудить!) к спящему Василию Савельевичу и бережно накрывала его своей шалью или пледом.
Геля слегка побаивалась доктора — из-за пронизывающего острого взгляда, который словно буравил собеседника насквозь. Когда прапрадедушка начинал расспрашивать ее — как она спала, да хорошо ли себя чувствует, да не болит ли голова, Гелю невольно пробирала дрожь. Ей казалось, что вот-вот проницательный доктор спросит — кто ты, девочка? И где моя дочь?
Поэтому она сторонилась Василия Савельевича и все больше льнула к Аглае Тихоновне — та добрая, и даже если (ну вдруг?) как-то выяснится, что Геля — кукушонок, подменыш, а вовсе никакая не Поля, Аглая Тихоновна все равно ни за что ее не обидит. Геля была уверена.
Но от всей этой свистопляски она стала ужасно жалеть бедного доктора и сама всячески старалась ему услужить — принести чаю в кабинет, или найти пенсне, сиротливо забытое на столике у кресла, или рассмешить чем-нибудь.
Только во время обеда Василию Савельевичу удавалось по-настоящему отдохнуть и побыть с домашними.
Но это вовсе не значит, что обед проходил мирно. Отнюдь.
Боевые действия начинались от самого порога.
Заслышав звонок доктора (три резких нетерпеливых трели), Аннушка коршуном летела в прихожую.
— Куда? Куда? Аспид вы бессовестный! Пальто снимайте и в ванную! — голосила она и, растопырив руки, гнала доктора в сторону ванной.
— Что вы кудахчете, Анна Ивановна? Вы же девица, а не курица. Дайте пройти, — с нарочитой досадой бросал Василий Савельевич.
— Я вам дам! Я вам пройду! Опять заразы в дом натащите! Мыться идите, я уже и рубашку чистую приготовила, и мыло карболовое.
— Может, мне еще пиджак известью засыпать и шляпу съесть? Да поймите вы, несносный человек, я только от генерала Карбышева, у его жены мигрень, а не бубонная чума!
— Как же-с. Знаю я ваших генералов. Генерал ромейковский и губернатор бунинский. Снова по норам хитровским, помойным таскались, а оттуда известно какие подарки — дифтерит да рожа.
— Ну о чем вы? Какой дифтерит?
— Запамятовали? А кто в том году скарлатину Поле притащил? Оно понятно, вам-то что — зараза к заразе не пристает, так жену с дитем пожалели бы! Аспид вы, аспид бессовестный и есть…
— Ну, пошла барыня плясать… — махнув рукой, Василий Савельевич ретировался в ванную.
Победа оставалась за Аннушкой, однако это был всего лишь первый раунд.
За столом скандал разгорался с новой силой.
Аннушка питала страсть к блюдам французской кухни. Доктор этой страсти не разделял.
Аннушка предлагала доктору отправляться в трактир с его разлюбезными босяками, где и хлебать щи лаптем. А здесь — приличный дом.
Доктор нервно напоминал Аннушке, что это его дом, и он желает получить вкусную и здоровую пищу, а не склизкие белые сосульки (речь о спарже).
Аннушка не теряла надежды, что доктор когда-нибудь образумится — начнет вести себя, как должно образованному человеку, водиться с приличными господами и питаться изысканной, утонченной пищей.
Доктор уверял, что ее надежды беспочвенны, и требовал каши, рыжиков и покоя в собственном доме.
Кончалось по-разному, но совсем не страшно. Даже пугливая Геля понимала, что это не битва, а спарринг, что доктор с кухаркой ругаются не от злости, а для удовольствия.
Наверное, Василий Савельевич видит слишком много чужого горя, и перепалки с Аннушкой — что-то вроде комических интермедий в трагической пьесе. Ну как сцены с шутами-могильщиками в «Гамлете».
После обеда доктор бывало что и дремал час-полтора, но чаще все же раздавался звонок — телефонный или с парадного, — и Василий Савельевич, подхватив саквояж, мчался кого-нибудь спасать.
Дом вздыхал с облегчением.
Нет, Василия Савельевича дома очень любили, более того, все там было устроено так, чтобы он мог спокойно поработать (а Василий Савельевич еще умудрялся готовить доклады для врачебного сообщества и писать статьи в медицинские журналы) или спокойно отдохнуть.
Но на самом деле дом был женским царством и жил вовсе не в резковатом, надсадном ритме телефонных звонков и безотлагательных вызовов, а в своем собственном — нежном, приветливом, ровном. И стоило парадной двери захлопнуться за беспокойным Василием Савельевичем, как дом возвращался к своему размеренному ритму.
