Завтра утром, за чаем - Вольф Сергей Евгеньевич (хорошие книги бесплатные полностью .TXT) 📗
Он не записал формулу, а изобразил вид семнадцатой крупно и отдельно от всей цепи, а двадцать шестую начертил таким же образом рядом.
— Итак, — сказал он. — Мы научились ломать семнадцатую, но не можем ее перестроить. Почти все комбинации внутри цепи самой семнадцатой никакого эффекта не дали. Конечно, можно варьировать и дальше, комбинаций еще достаточно, но чует мое сердце — ничего у нас не выйдет. Я предлагаю (он разорвал, сломал на чертежике семнадцатую) вот так и вот так. Мы включаем в ее цепь субъединицу двадцать шестой, она вполне монтируется. Остатки мы легко ликвидируем, понимаешь? В итоге — новая молекула, номер ее не важен, просто новая молекула, какая нам по качеству и нужна. А семнадцатая и двадцать шестая — тю-тю, исчезли за ненадобностью! — Он засмеялся очень легко и весело. — Ну, как?
Я думал несколько минут, положив подбородок на край стола. Собственно, вариант был идеальный, меня даже прошибла дрожь от мысли, что вот, наконец-то, и, главное, он все сам, сам, — готовенькая, новая, такая, какая нужна, молекула «ЭН» так и резвилась, так и сверкала у меня перед глазами, но…
— Видишь ли, — сказал я. — Молекула годится, ты прав, но субъединица двадцать шестой с семнадцатой не вяжется никак.
— Слушай, — сказал он. — Я уверен, ты упустил из виду новую «А-Люкс», ну, эту печку Ухтомского. Или ты ее вовсе не знаешь. Она идеально держит повышенное бэта-поле.
— Ой, пап!!! — обрадовался я. — Ну, конечно же, я знаю ее, вспомнил! Она была в твоей статье, верно?! Погоди, сейчас вникну, — сказал я. — Так, та-ак… н-да… — Я задумался. Он перестал улыбаться. — Н-да, — сказал я через минуту. — Так-то оно так, но… — И тогда уже выложил все до конца: — Но даже в бэта-поле нам не поднять ярусность до четырех, только до трех. Мне так кажется…
— Почему? Я задумался.
— Для этого, по-моему, средняя группа в семнадцатой слишком слаба, а она нам нужна, ее за здорово живешь не выкинешь, — сказал я.
Противно было это понять, но ничего не поделаешь, довод был веский. Мы долго молчали. Краем глаза я быстро поглядел на папу — какая-то серая тень мелькала по его лицу.
— Да, ты прав, — наконец, сказал он. — С этой «А-Люкс» вариант был единственный. Ты прав. Да, ничего не поделаешь. Я доложу в группе, что этот путь несостоятелен. Было решено, что раньше, чем считать на «Гигантах», я посоветуюсь с тобой. Теперь считать бессмысленно. Ну, ладно, я побежал. Пора.
И в этот момент (черт возьми, и зачем только эта мысль пришла мне в голову, вернее, не именно эта мысль, а мысль произнести ее вслух?!) что-то блеснуло у меня в голове, какой-то треск, щелчок — так всегда бывает, когда какое-нибудь серьезное, стоящее соображение внезапно, откуда ни возьмись врывается в меня…
— Смотри, пап! — сказал я и нарисовал семнадцатую молекулу, а внутри ее, прямо в ее пузе — двадцать шестую. — Занятно, правда? Понимаешь что к чему? Одна в одной, как матрешки. — Я поглядел на него, глаза его делались все больше и больше, наполняясь каким-то странным блеском.
— Видишь, что получается — абсолютно нужный нам эффект конечного результата. Нет, не лучше, чем в твоей идее, — такой же, но дело не в этом. Тем более, что одну в одну никак и не загнать, невозможно, вообще невероятно. Но сам замысел, а? Молекула в молекуле! А? Когда-нибудь сумеют!
Я так взвинтился от этой фантастической мысли, что позабыл про все на свете и глядел на него не отрываясь, ожидая, что он скажет.
Он понял все. Все то, что не должен был бы понять, узнать от меня, а я должен был бы скрыть от него — будь я поумнее, подогадливее.
— Да-а, это грандиозно, — сказал он чуть хрипловато. — Грандиозно! Наивысший класс. Очень крепкие у тебя мысли, малыш. Очень! Остается только преклоняться. Ну, пока. Мне пора.
Он стал быстро собирать портфель, но и как-то медленно одновременно, вяло.
Хлопнула дверь, потом взревела и промелькнула за окном наша «амфибия», и я долго еще сидел неподвижно, ошарашенный своей чертовой идеей, а еще больше — своей фантастической глупостью и неосторожностью, и какой-то противный привкус злобы на себя и на что-то еще появился у меня во рту.
Во второй половине этого дня произошли такие занятные события, что, в известном смысле, их даже можно назвать, научными:
В тот день, когда я (не во сне, а наяву) был (с Наткой) в «Тропиках», я должен был повидаться там с ребятами из старой школы. И я их там видел, и ребят из новой школы тоже, но так и не подошел к ним и не поболтал ни о чем, и, хотя было абсолютно понятно, почему моя жизнь в этот момент пошла по особой специальной кривой (Натка, розарий), моя жизнь, в целом, поменяла свой общий вид в несколько неполном, неверном направлении и была обязана в соответствии с ее законами вернуться на прежний, абсолютно правильный, точный путь: иначе она получилась как бы не моя.
Ну, это, конечно, шутка, но тем не менее, в этот день ко мне домой приезжали Жека Семенов и Валера Пустошкин, а когда они ушли, заявились ребята из новой школы. И те, и другие — в один день. И, главное, первые совершен но не обиделись (хотя с ними-то я вроде бы был обязан встретиться) и ничего к тому же не знали о том, что я болен. Плюс ко всему, с ними, с Валерой и Жекой, дышать было легко, совершенно свободно: после моего портрета в газете, статей, радиопередач и т. д. и т. п. некоторые, узнав, что я — это я, начинали либо приставать ко мне, но с каким-то особым отношением, либо, что еще хуже, стесняться, а мои ребята, наоборот, хоть и засыпали меня вопросами и приставали выше нормы, но относились ко мне так же нормально, по-человечески, как и раньше, — прямо луч света в темном царстве.
— Так ты был тогда в «Тропиках»? — сказал Жека. — Мы думали, что тебя вообще не было.
— Был, — сказал я. — Там целая история.
— Ага, — сказал Валера. — А девчонка ничего с тобой была, оч-чень неплохая.
— Вполне хорошая, — сказал Жека.
Валера сказал:
— Тебе, конечно, неудобно было показать ей, какие у тебя друзья-бандиты: у одного рот до ушей, а второй — рыжий…
— Это кто рыжий? Я рыжий? — заверещал Жека. — Повтори: я — рыжий?!
— А кто, я, что ли?
— Я рыжий?!
— Ну, ладно. Рыжий — я, а ты — рот до ушей.
— Повтори, что я рот до ушей!
— Неважно, кто — кто! Оба бандиты. Напугали Митькину девчонку, и она увела его из парка.
— Да нет, — сказал я. — Просто… я торопился… ну…
— Точно, — сказал Жека. — Он торопился… Верно, Валера?
— Да мне надо было, в общем… в кино!
— В общем, — сказал Валера. — Ему было надо, необходимо, Джек, ты понял? Уловил мысль?
— Ага!
И оба они захохотали.
Я подумал немного, как лучше, и тоже стал смеяться вместе с ними. И мы похохотали так несколько минут в свое удовольствие, как в былые времена, разве что в душе мне перед Наткой все равно было неудобно. Тема-то ее, о ней…
— Ну, как там твой научный подвиг? — спросил Валера. — Ты из-за него заболел? Что с тобой вообще такое?
— Да ну, чертов грипп. А вы-то там как, в футбол гоняете?
— Мало. Теперь все прыгают в высоту.
— Чего вдруг?
— Да у нас тут Жора Фараонов выступал.
— Ка-ак? Это тот одессит, который в Монтевидео мировой установил, два пятьдесят? Гордость Одессы?
— Ну да!
— А чего он у нас-то делает?
— Да он докторскую пишет, по плазме. Прилетел к нашим плазмистам. Кто-то пронюхал, и мы его пригласили.
— Потрясающе! И симпатичный?
— Что ты! Жутко симпатичный! Маленький, кривой, челочка такая — не подходи! Ну а прыжок у него, сам знаешь, какой!
— Да-а, здорово.
— В школе у нас из-за тебя переполох, — сказал Жека. — Хотят ее назвать твоим именем.
— Да бросьте вы!
— Нет, честно, — сказал Валера. — Не школу, конечно, это треп, а клуб нашего класса «Орбита». Клуб имени Рыжкина. «Рыжкинз клаб». Понял? Это наша Зоя Кузьминишна предложила и сообщила директору. Он — за, а мы — несколько человек — против.
