Тим Талер, или проданный смех (худ. Н. Гольц) - Крюс Джеймс (читать книги без сокращений TXT) 📗
Но тут же, обратившись к Тиму, любезно разъяснил ему, что они с Грандицци являются членами так называемого «Клуба Ваала» и иногда называют друг друга смеха ради клубными прозвищами.
У Тима было смутное ощущение, что он уже слышал как-то раз от барона про Астарота и Бегемота, но он не мог вспомнить, где и когда это было. Тем более, что все это время повторял про себя английскую поговорку, которую сказал ему Джонни.
Когда автомобиль проезжал мимо памятника Христофора Колумба, Треч сказал Тиму:
— Завтра рано утром мы вылетаем в Афины, господин Талер! Самолет принадлежит фирме. Он будет ждать нас на аэродроме ровно в восемь часов.
Тим кивнул, ничего не ответив. Он, наверное уже в десятый раз, повторял про себя английскую поговорку. Наконец он решился спросить Грандицци:
— А что это значит: «Тич ми ту лаф, сейв май соул»?
— На каком это языке? — осведомился Грандицци.
— На английском, — спокойно ответил барон. — Старая пословица, такая же глупая, как большинство пословиц. — Он повторил фразу с хорошим английским произношением. Потом вполголоса перевел: — «Кто смеется, тот спасен!» А буквально: «Научи меня смеяться, спаси мою душу!»
Тим сказал как можно равнодушнее:
— А-а, понятно!
И больше не произнес ни слова. Он все повторял и повторял про себя эту пословицу, только теперь у него получалось: «Научи меня смеяться, рулевой!»
Лист двадцатый.
ЯСНЫЙ ДЕНЬ В АФИНАХ
Самый большой филиал концерна барона Треча находился в Афинах — древней столице Греции. В этом городе барон был необычайно оживлен и любезен. Он старался даже по возможности оградить Тима от директоров и банкетов. Вместо этого он водил ею гулять по улицам. Правда, на некотором расстоянии вслед за ними всегда ехал автомобиль, и по первому знаку Треча шофер мог подкатить к тротуару и распахнуть дверцу.
Барон не стал показывать Тиму те достопримечательности, ради которых приезжает в Афины большинство иностранных туристов. Он не поднимался с ним на Акрополь — поглядеть, как блестит между белыми колоннами веселой голубизной Эгейское море; не водил ею смотреть на мраморные статуи, излучающие — от ямочек у щиколотки до полукругов возле уголков губ — божественный смех; не показал ему ясно сияющего неба над высокими храмами. Вместо всего этого он повел его на афинский рынок.
— По крайней мере, половина тех денег, которые получают здесь за товары, попадает в мои руки, — сказал он Тиму. — Вы, господин Талер, как мой наследник, должны знать, каким образом создается наше богатство. Ну разве не наслаждение глядеть на эти краски?
Треч отправился с Тимом прежде всего в рыбные ряды. Выпучив глаза, со сверкающей красной полосой под жабрами, лежали здесь рыбы тысячами, в больших открытых холодильниках. Богатства моря были представлены во всей своей роскоши. Блистало серебро, отливала голубизной сталь; то тут, то там виднелись ярко-красные и матово-черные пятна и полосы. Но барон смотрел на все это глазами торговца.
— Этот тунец доставлен сюда из Турции, — объяснял он. — Мы закупаем его там совсем дешево. А эта треска из Исландии — одна из самых прибыльных наших торговых операций. Хамса, каракатицы и сардины привезены из Италии или пойманы здесь, в Греции. На этом много не заработаешь. А теперь пройдем дальше, господин Талер!
Треч прямо упивался рынком. Они остановились возле оштукатуренной стены, на которой висели ободранные бараньи туши со свесившимися набок языками.
— Эти бараны доставлены из Венесуэлы, — сказал барон. А вон тех свиней мы закупили в Югославии. Весьма выгодное дело!
— А еще что-нибудь, кроме рыбы, покупается здесь, в Греции? — спросил Тим.
— Конечно, — рассмеялся Треч. — Кое-что поставляет нам и эта страна: изюм, вино, бананы, кондитерские изделия, оливковое масло, гранаты, шерсть, ткани, инжир, орехи и бокситы.
Треч перечислял товары с такой торжественностью, словно читал вслух Библию. Тем временем он привел Тима в молочный ряд, где на столах повсюду возвышались горы белоснежного творога. Странная это была прогулка. Протискиваясь сквозь толпу, они шли все дальше и дальше мимо торговцев, азартно расхваливающих свой товар, и громко торгующихся покупателей. Когда они проходили по рыбному ряду, им пришлось шагать по лужам, в которых плавал нарезанный кружочками лук; возле бараньих туш они обходили ручейки стекавшей крови, а когда стали пробираться между лотками с овощами и фруктами, то все время смотрели под ноги, чтобы не наступить на кожуру и не поскользнуться.
Прямо перед Тимом вертелись трое мальчишек. На глазах у всех они перебегали от лотка к лотку, таская маслины. Никто не обращал на них никакого внимания; даже продавцы, сердито прикрикнув, тут же снова начинали торговаться с покупателями. Воришки весело хохотали.
Прошло не меньше двух часов, показавшихся Тиму кошмарным сном, прежде чем он, взбудораженный и измученный, покинул рынок, с его толкотней, шумом, выкриками, — это гигантское чрево города с чудовищным аппетитом, приводившим в такое восхищение барона.
По знаку барона к тротуару подъехала машина. На сей раз это был автомобиль поменьше, с черными кожаными сиденьями. Треч приказал шоферу ехать к Византийскому музею.
— Вам должно там понравиться, господин Талер, — обратился он к Тиму. — Но почему — я вам пока не скажу.
У Тима это «почему» не вызвало ни малейшего любопытства. Он изнемогал от усталости и очень хотел есть. Однако он ни единым словом не обмолвился об этом барону. Он решил как можно реже показывать свою слабость этому странному торговцу, купившему его смех. Поэтому он, не моргнув глазом, позволил ему отвезти себя в Византийский музей.
Картины, к которым барон подводил Тима, назывались иконами. Их, как ему объяснил Треч, писали монахи, в течение многих сотен лет придерживавшиеся в живописи одних и тех же строгих канонов. Понемногу Тим начал понимать, почему барон привел его сюда.
Лица на иконах, с большими глазами, неподвижно уставленными в одну точку, и с длинными носами, делящими их овал на две половины, были лицами без улыбок. Этим они походили на бледные лица на портретах голландских мастеров, которые Тим видел в Палаццо Кандидо в Генуе. Тиму они показались чужими и странными. Особенно долго держал его Треч перед иконой, изображающей святого Георгия в ярко-красном плаще на фоне мрачного скалистого пейзажа, выдержанного в оливково-зеленых тонах. Тим даже начал бормотать про себя пословицу Джонни: «Научи меня смеяться, рулевой!»
И, удивительное дело, вспомнив о Джонни, Тим вдруг увидел иконы совсем другими глазами. Он заметил, что монахи, писавшие иконы, разрешили изображенным на них животным и растениям все то, в чем отказали людям, — радоваться, цвести, смеяться. Пока Треч восхищался святой дисциплиной иконописцев, Тим открыл малый мир, тайно живший на этих досках: улыбающихся собачонок, подмигивающих грифов, веселых птиц и смеющиеся лилии. Ему вспомнилась фраза, которую он слышал в гамбургском кукольном театре: «Так человек природой награжден: когда смешно, смеяться может он!» Здесь было все наоборот: смеялись звери, а человек глядел на мир сурово и беспощадно.
Когда они спустились на первый этаж музея, Треч остановился побеседовать с директором, которому уже дали знать о посещении музея бароном. Тем временем Тим вышел через распахнутую высокую дверь на небольшой балкончик. Посмотрев вниз, он увидел под балконом маленькую девочку — она рисовала веточкой какие-то линии на площадке перед входом в музей, а потом выкладывала по ним узор из пестрых камешков. Как видно, она только что побывала в том зале, где была выставлена мозаика, и теперь пыталась сама выложить картину мозаикой.
Тим стал следить за узором и заметил, что он постепенно превращается в лицо с иконы, только рот на этом лице не такой, как на иконах, а полукругом, концами кверху: это лицо улыбалось.
