Детская книга для девочек - Му Глория (серия книг TXT) 📗
О буршах, известных кутежами и склонностью по малейшему поводу и даже без оного затевать драки, ах, простите, поединки, Григорий Вильгельмович и без того разглагольствовал уже битых четверть часа. Мельком коснувшись студенческих традиций средневековой Европы, он перешел к сравнительным характеристикам бокса, французской борьбы и уличного боя. Коротко говоря, разговор шел о мордобое во всех его проявлениях.
— О, бокс — это искусство, знаете ли, высокое искусство! — заливался Розенкранц. — Я, увы, не владею… Мои методы вульгарны. Несмотря на те сорок тысяч драк, в которых мне довелось принимать участие в бытность мою студентом, да и после, знаете ли… Да… Гхм… С профессиональным боксером мне не тягаться…
Щур полностью разделял мнение химика о боксе, а вот о французской борьбе отзывался весьма неодобрительно:
— Так, цирк один. Людям на потеху. А пользы — шиш. Зацепы нельзя. Подножки нельзя. Приемы болевые нельзя… Курям на смех! Такого бойца наши б псы порвали как тузик тряпку, в две минуты!
— Да что вы! А Климентий Буль и его знаменитый тур-дедет с прыжком? — пылко возражал Розенкранц. — Буль — непревзойденный мастер! Будучи тяжеловесом, действует с необыкновенной легкостью, его манеру борьбы даже сравнивали с акробатикой. Посмотрел бы я, как с ним совладали бы ваши — прошу прощения, Аполлинария Васильевна, — псы! Нет, вы слишком категоричны, друг мой! Спорт тем и отличается от уличной драки, что имеет свои правила, знаете ли. Вам непременно надо почитать дядю Ваню, и вы все поймете. Вы, кстати, читать умеете?
— Маленько умею, — скромно ответил Щур. — А чего за дядя Ваня такой?
— Вы не знаете дядю Ваню? И беретесь рассуждать о французской борьбе? — изумился ученый.
— Я знаю! — обрадовалась Геля. — «Дядя Ваня» — это Чехов, да?
— Нет, моя дорогая, — с сожалением покачал головой Розенкранц. — Дядя Ваня — это Лебедев Иван Владимирович, первоклассный атлет и, более того, прекрасный стратег и теоретик. Его книги «Сила и здоровье», «Тяжелая атлетика», «История французской борьбы» принесли ему широкую и, знаете ли, заслуженную популярность. Вот что, мой друг, — обратился ученый к Щуру, — мы придем, и я отыщу для вас последний выпуск «Геркулеса». Почитаете, а после поговорим… Что же касается правил и ограничений — вам бы, знаете ли, без сомнений, понравился муай тай. Один сиамский матрос показал мне…
Дальше беседа плавно перетекла в пантомиму.
Время было позднее, и редкие прохожие жались по стеночкам, стараясь держаться подальше от окровавленного господина с подбитым глазом, выделывающего под фонарем удивительные штуки кулаками и ногами.
Щур не сводил с Розенкранца сияющего взгляда, Геле же и дела не было до дяди Вани, сиамского матроса, Ван-Риля, Абдуялу-Нияза и прочих прославленных драчунов. Ее беспокоило лишь то, что глаз Григория Вильгельмовича наливается сиреневым и лиловым, на скуле кровоточит ссадина, костяшки рук разбиты, а, выкидывая очередное безумное па, ученый болезненно морщится и прижимает локоть к боку. И Геля молчаливо, но непреклонно, как пастушья собака овцу, тянула и подталкивала Розенкранца к дому.
Гелины маневры не укрылись от внимания ее спутников. Щур сердито косился на нее, но на этот раз благоразумно воздерживался от замечаний. А Розенкранц внезапно изрек:
— Вы совершенно правы, любезнейшая Аполлинария Васильевна. Мы, мужчины, иногда слишком хвастливы и легкомысленны для того, чтобы позаботиться о себе, и эта нелегкая задача ложится на плечи дам…
— Еще чего. Я сам о ком хошь позаботюсь, — угрюмо парировал Щур.
— Замечание принимается, — отозвался ученый, — в пылу дискуссий о предназначении полов мы иногда забываем, что мужчины и женщины — не враждующие силы, а представители одного вида — Homo sapiens…
— Кого представители? — паренек мучительно сморщил лоб.
— Homo sapiens, человек разумный, вид рода Люди из семейства гоминид в отряде приматов… И людям, судя по всему, гораздо проще позаботиться друг о друге, чем о самих себе. Возможно, именно в этом и заключается предназначение полов…
— Во вы соображаете, Григорий Вильгельмович! — восхитился Щур. — Да ежели б у меня котелок так варил, я б уже давно в эти самые люди выбился! А может, и в отряд приматов бы взяли. Только про полы я не особо понял — какое у них может быть назначение, кроме как чтоб по им ходить?
Беседа снова изменила курс и потекла в русле антропологии. Геля не возражала — Розенкранц перестал исполнять балет под фонарями, и к флигелю они дошли в два счета.
Оказавшись в лаборатории, Щур завороженно уставился на стеллажи, где поблескивали бесчисленные бутылки и пузырьки, на рабочий стол ученого, уставленный ретортами, пробирками и бунзеновскими горелками:
— Чего это у вас за ведьмина кухня?
— Я занимаюсь химией — наукой о веществах, их свойствах, строении и превращениях.
— Не слыхал, — огорчился Щур.
— Это легко исправить. Идите поближе, не стесняйтесь. Я вам все покажу, — радушно предложил Розенкранц.
Дальше Геля не стала слушать. А еще считается, что девочки слишком много болтают. Подумаешь, ха. Да этих двоих топором не вырубишь, дай им волю, так и протреплются до утра без остановки.
Она спустилась на кухню, набрала воды в фаянсовый таз, отыскала чистое полотенце и вернулась в мансарду.
Кротко спросила у Розенкранца, есть ли у него запасные очки.
— Запасные очки? — Ученый прервал лекцию о химии, царице наук, и задумчиво сказал: — Запасные очки — прекрасная мысль. Но она отчего-то ни разу не пришла мне в голову…
Геля молча кивнула, намочила полотенце и стала бережно стирать кровь с лица Григория Вильгельмовича.
— Нет-нет, благодарю вас, — Розенкранц деликатно отвел ее руку, — я тотчас же умоюсь, приведу себя в порядок и провожу вас домой. Время позднее, ваши родные, должно быть, волнуются…
— И думать не могите. Куда ж вам с вашим зрением и битой рожей? — вмешался Щур. — Сам отведу. Да в аптеку еще сгоняю. Свинцовой примочки спрошу…
— Я решительно не могу вас так затруднять, — запротестовал химик.
— Сам, — отрезал Щур, — после — в аптеку и мигом назад.
Распрощавшись с бедняжкой Розенкранцем, Геля торопливо шагала по направлению к дому, с наслаждением вдыхая сладкий вечерний воздух, совсем не такой, как днем. Днем дышишь и не замечаешь, а ближе к ночи сиреневый майский воздух становится ощутимо прекрасным, словно нежный цветочный десерт. Хотя цветочные десерты, наверное, подают только феям.
Луна в чистом небе тянула к себе, как магнит, будоражила душу. Казалось, стоит посильнее оттолкнуться, и пойдешь вверх, по светящейся дорожке, к ней, белой и золотой.
Жаль все же, что детям обычно нельзя гулять по ночам.
Последнюю фразу, похоже, нечаянно произнесла вслух, потому что Щур, который плелся до этого времени в паре шагов позади, тут же догнал ее и проворчал:
— Догулялись уж. Вона, Вильгельмовичу по кумполу настучали. Едва насмерть не ухайдокали.
— Какой ты все-таки, — досадливо поморщилась Геля.
— Какой есть.
Помолчали.
— Вы, барышня хорошая, на меня осерчали? Оттого, что я долго носа не казал? — виновато спросил паренек. — Может, думаете…
— Ничего я такого не думаю, — вздохнула Геля. — Я знаю, что ты из-за кошки. Пообещал найти, а не получается. Но я же понимаю, что она… Что ее… В общем, что нельзя ее найти. Совсем. — На большее Гелиного благоразумия не хватило, и она честно добавила: — Просто немножко надеюсь. Самую капелюшечку.
— Сказал, сыщу — значит, сыщу, — буркнул Щур.
Покровский бульвар был ярко освещен, повсюду горели фонари. Остановились на границе света и тени, в переулке.
— Ну, я пойду? — неуверенно сказала Геля, переминаясь с ноги на ногу.
— Идите, а как же, — кивнул провожатый. — Я за Вильгельмовичем пригляжу. Будьте спокойны.
Геля, однако, не торопилась уходить. Она все смотрела на Щура, словно пытаясь заново разглядеть его в зыбком свете луны и неверном отблеске фонарей, и ее постепенно охватывало какое-то странное чувство. Ведь он спас их сегодня, этот мальчишка, спас от ужасных бандитов, а еще искал ее кошку и теперь собирается всю ночь нянчиться с ее, Гелиным, другом. А она… она даже спасибо не сказала ни разу! У Гели вдруг встал ком в горле от того, что он такой прекрасный, хотя и ужасный в то же время — чумазый, вечно плюется, дерется и вообще.