Выстрел с монитора (сборник) - Крапивин Владислав Петрович (онлайн книга без .TXT) 📗
«Всех… Святые Хранители, но это же не все!.. А я ему и монетку отдать не успел…»
— Хальк! Это не все! От нас откололся еще один! Его зовут Цезарь Лот…
Они были уже у двери.
— Хальк! Этот мальчишка… не такой! Индекс у него исчез недавно, его забрали у родителей, он кинулся теперь искать их… Хальк, помоги ему…
— Как это — индекс исчез недавно? У большого мальчика?
— Да. Никто не знает как… Никто не понимает…
— Я тоже… В таком случае это задача для командоров…
— Для кого?
— Корнелий, пора. О мальчике расскажешь в таверне, они передадут мне, посмотрим, что можно сделать… Скорей…
Маслянисто прошелестел механизм замка. Петр улыбнулся, глянул пристально и… хорошо так, совсем как маленький Альбин Ксото. Доверчиво и ясно.
Корнелий с запинкой спросил.
— Мы больше… не увидимся?
— Кто знает… На всякий случай прощай. — Петр взял Корнелия за локти, быстро придвинул лицо, своим лбом коснулся лба Корнелия. — Иди… Значок не забудь отдать хозяину таверны, он вернет мне. Это мой талисман, помнишь?
«И если у тебя его нет, случается несчастье», — резануло Корнелия.
Но Петр улыбнулся опять:
— Иди, иди… Да помогут вам Хранители.
ТАВЕРНА У НАСЫПИ
Хранители помогли. В гулком вагоне старого монорельса никто не обратил внимания на стайку послушных школьников с воспитателем. Потом было долгое ожидание сумерек в чаще глухого сада за развалинами крепостной башни. Томительное, но почти лишенное нервного страха. Заросли сирени и желтой акации плотно укрывали ребят и Корнелия, создавая чувство безопасности. Страх, конечно, жил, но где–то позади остальных ощущений и мыслей. А главные мысли были об Альбине Ксото. О Хальке…
Ласковое тепло, сладкую печаль и виноватость — вот что испытывая Корнелий. И несмотря ни на что — радость! От того, что встретились… Может, это не случайно? Судьба?
Но почему тогда судьба не дала ему времени признаться в том давнем предательстве, полностью очистить душу?.. А может, правильно не дала? Пусть у Петра останется незамутненная память о друге детства… Но тогда откуда это чувство вины?
«А если бы я и признался, что изменилось бы? Петр наверняка бы сказал: «Чего не бывает в детстве! Мы все порой трусили…» Нет, он не трусил, потому и стал таким, спасает обреченных… А может, он сказал бы: «Что было, то было, зато сейчас ты, Корнелий, поступаешь как надо…»
Корнелий скривил рот. «Опять ты думаешь о себе. И примеряешь костюм киногероя… Думай о ребятах…»
Лючка что–то тихонько рассказывала остальным. Ребятишки сидели среди веток очень тесно — близко сдвинутые разлохмаченные головы, порванные и мятые платья и рубашки, путаница голых ног — изжаленных и расчесанных. Тата сняла растоптанный башмак с забинтованной ступни. Бинт был грязный…
И впервые мысль: «А какое я имею право?» — ужаснула Корнелия.
Как бы то ни было, а они жили, учились, играли, каждый день ели досыта. Порой были даже по–своему счастливы.
«А я сорвал детей неизвестно куда!.. Хотел для них сбывшейся сказки о Лугах?»
«Не ври! Ты испугался снова стать предателем… Опять думал о себе».
«Но и о них я думал! И вообще… Что я теперь без них?»
«Вот именно: что ты? Снова о себе. А что будет с ними, если все сорвется? Какая кара их ждет за самовольный уход из школы?»
«Я все возьму на себя. Мне все равно жизнью отвечать…»
«Ты–то ответишь. А им как жить, если последняя сказка окажется обманом?»
«Ну, тем более! — сказал он себе со злостью. — Обратного пути нет!»
И ребята, вйдимо, это знали. Они поверили ему сразу, без оглядки. Пошли за ним без всяких слов. Почему? Потому что он однажды почти случайно испытал и понял их боль? Или просто он самый добрый из тех, кого они видели в жизни?
«Господи, это я–то самый добрый?»
Откуда у них это доверие? Или все та же привычка к послушанию? За все время ни жалоб, ни вопросов. Лишь Тата один раз шепотом сказала, что опять больно наступать на землю…
— Ребята… Я понимаю, вы устали… Но я… я сам не ожидал, что так…
Лючка перестала шептать. Все помолчали, а потом Антон сказал спокойно:
Корнелий, все в порядке. Никто не хнычет.
А Гурик, всегда самый тихий и виноватый, вдруг добавил негромко, но ясно:
— Маленькому рыбаку было в сто раз труднее…
Даже в глазах защипало. «Э, да ты стал сентиментальным, дружище». Корнелий проморгался и увидел, что день темнеет.
…В густых сумерках неслышной вереницей прокрались они вдоль насыпи и собрались в широкой бетонной трубе. Здесь было пыльно, зябко и скверно пахло.
— Уже недалеко, — прошептал Корнелий. — Я пойду узнаю. А вы… Вы пока вспоминайте вашу… молитву.
Ребята сдвинулись. Остановившись у бетонного края, Корнелий услышал за спиной шелестящий говорок:
Гуси–гуси, га–га–га..
Вспомнилась полутемная спальня, мальчишки и девчонки, вставшие кружком. А поодаль — поднявшийся с койки Цезарь…
«Где он теперь?.. А я и монетку не успел вернуть…»
Окружная Пищевая (или Южная Окружная, или Южная Пищевая) получила свои названия в начале прошлого века, в эпоху последнего военного конфликта Западной Федерации с Юр–Тогосом. В те времена здесь располагались продовольственные склады интендантского ведомства. Сейчас эти длинные низкие здания из серого кирпича были частью разрушены, а частью перестроены. Их обступали бараки и лачуги всевозможных размеров и степеней капитальности.
Рельсовый путь остался тоже с незапамятных военных времен. По нему и сейчас еще таскали грузы для ближайших строек допотопные локомотивы на нефтяном горючем Была поблизости и небольшая станция музейного вида. В детстве Корнелий слыхал, что на ней сохранились и даже работали два настоящих паровоза… Кто знает может, работают и сейчас?
Локомотивы посвистывали в отдалении. Было сумрачно, глухо и душно. Близкая гроза пропитала воздух ощутимым электричеством… Когда Корнелий шагнул из тоннеля, в небе зажглась бесшумная зарница. На низких облаках вздрагивал свет станционных прожекторов.
Желтый фонарь Корнелий увидел сразу. Большой, четырехгранный, с силуэтами старинных автомобилей на мутных стеклах. Он висел на торце длинного, кажется деревянного, дома, над дверью без навеса и ступеней. Это была, безусловно, таверна «Проколотое колесо».
Пригибаясь, Корнелий пересек дорогу и толкнул незапертую дверь.
Навстречу пахнуло сухим теплом, запахом жареного теста. Обдало светом лампы и оранжевого огня.
Напротив двери, у дальней стены, в каменной нише очага металось пламя. Живой огонь! Это могло быть или признаком первобытного убожества, или символом роскоши. В городских квартирах и коттеджах иметь камины с настоящим огнем разрешалось немногим (Корнелий так и не добился)… Впрочем, здесь, на Пищевой, едва ли спрашивали разрешения. А о роскоши ничто, кроме горящего очага, не напоминало. Разве что колесо от великолепного «дракона–супер», висевшее в простенке между маленькими окнами.
Колеса от новых и старых автомобилей (и даже от телег!) были развешаны на серой и бугристой штукатурке. У некрашеного дощатого потолка поблескивали с десяток автомобильных фар. Горела, впрочем, только одна лампа — матовый белый шар.
У стен были расставлены разнокалиберные табуреты и три некрашеных стола — из тех же щелястых досок, что и потолок.
Казалось бы, типичное питейное заведение для окраинных бродяг (как в фильме «Торговцы розовым дымом»). И тем не менее возникало впечатление не таверны, а скорее жилой комнаты — Корнелий ощутил это в первую секунду. Может, потому, что не было традиционной стойки, а блестел стеклами простой старый шкаф с посудой. А еще потому, что у очага по–домашнему сидела на корточках и что–то жарила на железном листе крупная девушка в тугом куцем платье без рукавов. Блики дрожали на ее налитых икрах и полных руках.
Девушка обернулась, мотнув короткой бронзовой косой. Она была круглолицая, некрасивая и добрая.
