В садах Лицея. На брегах Невы - Басина Марианна Яковлевна (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
Гремел военный оркестр, далеко разносились на открытом воздухе голоса солистов и хора. В представлении участвовали лучшие петербургские певцы, танцоры, драматические артисты.
После представления в «розовом павильоне» был устроен бал. Лицеистов, чтобы не путались под ногами, провели на галерею, окружающую зал, откуда и наблюдали они за танцующими парами.
Придворных и гвардейцев угощали ужином. Лицеистам ничего не дали — ни яблока, ни стакана воды.
Когда празднество окончилось и царская фамилия удалилась, начался еще «спектакль» — разъезд гостей. Множество сановников и вельмож, целая толпа «важных лиц», нетерпеливо оглядываясь, ожидали свои кареты.
Вдруг раздался крик: «Холоп! Холоп!»
Кто-то из вельмож звал своего слугу.
И опять: «Холоп! Холоп!»
Лицеисты переглянулись: вот она, Россия…
«Как дико и странно звучал этот клич из времен царей с бородами, в сравнении с тем утонченным европейским праздником, которого мы только что были свидетелями», — вспоминал один из лицеистов.
Утомленные и голодные, возвратились воспитанники пешком в Лицей, наскоро поужинали и разбрелись по своим комнатам.
Пушкин, лежа в постели, перебирал в уме все события прошедшего дня.
Ему вспомнилось представление, бал, на котором располневший, улыбающийся царь танцевал в красном кавалергардском мундире, маленькие триумфальные ворота с высокопарной надписью. Эти ворота особенно занимали Пушкина. «Тебя, текуща нынче с бою, врата победны не вместят…».
Пушкину вдруг пришла в голову забавная мысль. Он вскочил, схватил перо и, стоя босиком у конторки, принялся рисовать уверенно и быстро.
Прошло несколько минут, и рисунок был готов. К триумфальным воротам в Павловске приближается шествие. Среди идущих замешательство. Некоторые видят, что маленькие «врата победны» действительно не вместят располневшего в Париже царя, и бросаются их ломать.
Рисунок был смешон. Царь и многие из свиты похожи.
Карикатура быстро пошла по рукам.
Автора искали, но так и не нашли. Пушкин, конечно, помалкивал.
Это была не первая его насмешка над российским самодержцем. В Лицее и за его пределами уже ходила эпиграмма на двух Александров Павловичей: Романова — царя и Зернова — лицейского помощника гувернера:
«Безначалие»
После смерти Малиновского началась та эпоха лицейской жизни, которую Пушкин в плане своей биографии назвал «Безначалие».
Строгий, дельный распорядок, установленный первым директором, пошатнулся. «Тебе, пожалуй, представится странным, если я скажу, что мы — мы в Лицее — ведем очень рассеянную жизнь, — писал Кюхельбекер сестре, — быть может это кажется только в сравнении с нашей предшествующей монашеской жизнью. Теперь нам разрешается гулять одним со своими родителями, нас часто приглашают профессора или инспектор; — все это еще не рассеяние. Но так как у нас нет директора, а один из наших профессоров оставил нас по болезни, другие же часто прихварывают, и теперь никаких предметов дальше не проходят, а ввиду предстоящего публичного экзамена, повторяют — ты можешь убедиться, что в нашей республике царствует некоторый беспорядок, которой еще умножается разногласиями наших патрициев».
Беспорядок в «лицейской республике» (теперь уже не «монастырь», а «республика») был основательный.
Первое время после смерти Малиновского должность директора исполнял профессор Кошанский. Ему помогали Куницын и Фролов — новый надзиратель по учебной и нравственной части. Но едва принялись они за дело, как выяснилось, что и втроем не способны заменить одного Василия Федоровича. К тому же Кошанский вскоре тяжело заболел и уехал из Царского Села в Петербург лечиться.
Тогда Разумовский предписал Конференции — совету профессоров — управлять Лицеем. Тут и начались между «патрициями» те разногласия, о которых говорил в своем письме Кюхельбекер.
Пушкин о частых переменах в управлении Лицеем сочинил басню. Мужик, похоронивший отца, заставляет попа служить по нему панихиду за панихидой. И душа отца, которая до этого пребывала в покое, от излишнего усердия заботящихся о ней пошла по рукам всех чертей.
Одним из тех чертей, в руках которых за время «безначалия» побывал Лицей, был Гауэншильд — «сатана с лакрицей за зубами».
И его назначил Разумовский исполнять обязанности директора.
Вместе с ним и после него управлял Лицеем надзиратель по учебной и нравственной части Степан Степанович Фролов.
Таким припевом кончался каждый куплет «национальной» песни, сложенной в честь Фролова после того, как кончил он начальствовать.
Подполковник Фролов попал в Лицей по «мощному слову» всесильного Аракчеева. До Лицея Фролов служил в Кадетском корпусе, и ему хотелось на новом месте завести такие же порядки. Он заставлял провинившихся становиться на колени, читать молитву приказывал построившись в три ряда; наверх, в спальни, пускал лишь по особым билетам. Он мечтал и Лицей превратить в казарму. Да не тут-то было. Питомцы Малиновского откровенно смеялись над ним, над его невежеством, над тем, что с учителем фехтования Вальвилем говорил он только на ломаном французском языке, называл героя трактата Руссо «Эмиль» женским именем — Эмилия, по всякому поводу приводил такие примеры из корана, или алкорана, — священной книги мусульман, — каких там и в помине не было. Лицеисты выведали о Фролове все — даже то, что мечтал он получить медаль за участие в войне 1812 года, хотя сам не воевал, а сидел в своем имении Лонка. Когда же французы приблизились, бежал.
В «национальной» песне ничего не было забыто:
Как ни старался Фролов прибрать воспитанников к рукам, как ни орал на них басом, его никто не слушал и никто не уважал. Один только Горчаков, для которого чины и ордена значили весьма много, писал своему дядюшке: «Степан Степанович Фролов, подполковник, кавалер орденов св. Анны 2-й степени и св. Владимира 4-й степени, почтенный человек, очень ко мне благосклонный». Большинство же лицеистов думали о Фролове иначе.
Частая смена начальства, неурядицы, беспорядок, бесхозяйственность надоели и воспитанникам. «Дай бог, чтобы скоро дали нам директора», — писал Кюхельбекер сестре.
«Гогель-могель»
Во время «безначалия» произошло событие, вошедшее в лицейские летописи под названием «гогель-могель».
Случилось это осенью 1814 года. Осень вообще бывала для лицеистов самым унылым временем. Погода портилась, прогулки сокращались. Оживление, царившее летом в «казенном городке», сменялось тишиной и безлюдьем. «Осень на нас не на шутку косо поглядывает, — писал Илличевский своему приятелю Фуссу. — Эта дама так сварлива, что с нею никто почти ужиться не может. Все запрется в дому, разъедется в столицу или куда кто хочет; а мы, постоянные жители Села, живи с нею. Чем убить такое скучное время?»
