В садах Лицея. На брегах Невы - Басина Марианна Яковлевна (лучшие книги читать онлайн .txt) 📗
Строки рождались как бы сами собой. Очевидно, они уже жили где-то в глубине его сознания и теперь лишь вырвались наружу. Это были уже не элегические вздохи. Гнев и возмущение водили его пером. Чем он дольше писал, тем сильнее воодушевлялся.
За каждой из этих строк — жизнь. Действительная жизнь Российской Империи. Пушкин видел безжалостные лица господ, тиранящих своих крепостных, жадные руки власть имущих, тянущиеся за взятками, и всюду — сверху донизу — всеобщее попрание законов.
Россия задыхалась в «сгущенной мгле предрассуждений», то есть предрассудков и религиозных суеверий.
Эта «сгущенная мгла» проникала и сюда, в квартиру братьев Тургеневых.
Бывая здесь, Пушкин постоянно слышал заунывное церковное пение, доносившееся со двора. Дом, где жили Тургеневы, принадлежал любимцу царя, министру духовных дел и народного просвещения князю Голицыну. Александр Иванович, служа под начальством Голицына, получил в этом доме квартиру.
Странное министерство, которое возглавлял Голицын, Карамзин метко назвал «министерством народного затмения».
«Затмевать» князь Голицын умел. «У князя Александра Николаевича, — рассказывал о нем Вигель, — была одна из тех камергерских пустопорожних голов, которые император Александр, наперекор природе и воспитанию, хотел непременно удобрить, вспахать, засеять деловыми государственными идеями. Это лужочки, которые весьма удобно покрываются цветами, но на неблагодарной почве их посади семена полезных овощей, и они почти всегда прорастут дурманом».
Александр I был не так наивен, как казалось Вигелю. Он прекрасно знал Голицына и знал, что тот, начальствуя одновременно над учеными и попами, заставит ученых подчиниться попам.
Министр просвещения был помешан на религии. В своем доме на Фонтанке он устроил настоящую церковь, богато украшенную и мрачную, где все имело особый таинственный смысл. Отсюда и доносилось в квартиру Тургеневых церковное песнопение.
Рядом с церковью помещалась личная молельня Голицына. Она состояла из двух каморок с наглухо заложенными окнами. Сюда не проникало извне ни единого луча света, но было слышно все, что происходило в церкви. В первой каморке сурово глядели со стен темные лики угодников и святителей, слабо озаренные огнями нескольких лампад. Во второй каморке лампад не было. Там горело сделанное из красного стекла изображение человеческого сердца. В нем пылал неугасимый огонь. Оно казалось раскаленным и кровавым светом освещало подобие гроба, которое стояло тут же у подножия огромного деревянного креста. Гроб, крест, кровавый свет — все было рассчитано на то, чтобы поразить воображение. Здесь с Голицыным, случалось, молился и царь.
Слабохарактерный, вечно колеблющийся, склонный к меланхолии, Александр I ударился в мистику, уповая на потусторонние силы. Пушкин только диву давался, сколько развелось при дворе разных святош и кликуш. С их нелегкой руки мистицизм, как зараза, расползался по Петербургу. В том же Михайловском замке, где был убит Павел, в квартире полковника Татаринова собиралась секта, которую возглавляла жена полковника — «пророчица» и «накатчица» Татаринова. В эту секту входил и Голицын. Ее членом состоял и Мартин Пилецкий — бывший лицейский надзиратель, иезуит и ханжа, тот, которого Пушкин и его товарищи выгнали из Лицея.
Во 2-м петербургском Кадетском корпусе обосновался в качестве законоучителя монах-изувер Фотий. Он повсюду рассказывал о своих «видениях». То ему являлись бесы, с которыми он сражался и которые его жестоко истязали, приговаривая: «Сей есть наш враг! Схватим его и будем бить», то другие чудеса. По рассказам Фотия, в течение нескольких месяцев сатана подсылал к нему злого духа и тот подбивал иеромонаха совершить какое-нибудь чудо; например перейти «по воде яко по суху против самого дворца через реку Неву».
Даже мальчишек из Кадетского корпуса и тех посещали «видения». Об одном из таких «видений», что являлось кадету Волотскому в виде белой фигуры с деревянным крестом, брат царя Константин, шеф военно-учебных заведений, вел целую переписку с генералом Сипягиным.
В отличие от царя Константин не верил в «видения». «Кадета отдать на руки лекарям», — распорядился он. Генерал Сипягин острил: «Исцелить его от этого, по мнению моему, вернейшего средства нет, как весьма обыкновенным видением ротного командира с розгами».
Крест и розги — они становились символом неправедной власти в Российской Империи и во всей Европе. А народы повсюду жаждали вольности. И, воспевая вольность, Пушкин обращался к царям, призывая их не тиранствовать, а соблюдать законы. Иначе приговор истории будет жесток. Как ни силен тиран, его ждет судьба Наполеона, судьба Павла I. Михайловский замок помнит участь тирана.
Оду «Вольность», рассказывал Николай Тургенев, Пушкин «вполовине сочинил в моей комнате, ночью докончил и на другой день принес ко мне написанную на большом листе».
В ту декабрьскую ночь восемнадцатилетний Александр Пушкин вступил на опасный и благородный путь вольнолюбивого поэта.
«У беспокойного Никиты»
Один из молодых петербургских литераторов рассказывал в «Письме другу в Германию»: «Посещая свет в этой столице, хотя бы совсем немного, можно заметить, что большой раскол существует тут в высшем классе общества. Первые, которых можно назвать правоверными (погасильцами), — сторонники древних обычаев, деспотического правления и фанатизма, а вторые — еретики — защитники иноземных нравов и пионеры либеральных идей. Эти две партии находятся всегда в своего рода войне, — кажется, что видишь духа мрака в схватке с гением света».
Выйдя из Лицея, юный Пушкин, разумеется, примкнул к «еретикам» — вольнолюбивой молодежи, будущим декабристам. Он встречался с ними у Николая Тургенева, и в других местах. Позднее он вспоминал:
«Беспокойный Никита» — Никита Михайлович Муравьев жил недалеко от Тургеневых, на другом берегу Фонтанки, в доме своей матери Екатерины Федоровны. Она приобрела этот трехэтажный дом в 1814 году, когда из Москвы переехала в Петербург.
23
Кли?я (Клио) — в древнегреческой мифологии муза истории.
24
Кали?гула — римский император, сумасбродный деспот, который был убит заговорщиками. Калигулой Пушкин называет здесь Павла I.