Зеленые каникулы - Коберидзе Карло (лучшие книги .txt) 📗
Я весь алазанский берег излазил, все обшарил, где только ни искал ее — все зря, сам сбился с ног и людей жаждой уморил: без воды остались в тот день. К концу дня я оказался у виноградников деревни Вазисубани. В одном винограднике у самой изгороди груша росла. Залез на нее обозреть хорошенько окрестности. Вскарабкался на самую верхушку, и вдруг кто-то кричит снизу:
— Кинь и мне несколько груш!
Тут только вылупил я глаза и заметил — дерево так и желтеет от спелых груш. А внизу старик допытывается: кто я, что я, зачем тут оказался, и дубинкой размахивает. Объясняю ему — осла потерял, вот и ищу его. Удивляется: неужто осел на дереве прячется? И поднял шум. Сбежались люди, раскричались: не пускайте его, милиции сдадим! Вздумай я бежать, было бы еще хуже. И чего было бежать? Слез преспокойно с груши, словно с нашего дерева во дворе, и так же спокойно стал перед стариком. Он бросил дубинку — удивился:
— Чей ты, сынок, такой храбрый?
— Не здешний я, — говорю и присел на землю.
Обступили меня, закидали вопросами — откуда я, как сюда попал, может, заблудился. Рассказал им все, и тут выручил меня один рябой.
— Знаю, — говорит, — Нику Чархалишвили, он друг мой, в роду у них никогда воров не было.
Этот же рябой и нашел мою Мерцхалу.
— Вон, — говорит, — пасется у виноградника, — и повел меня туда, показал.
Уже стемнело. Начался ливень. Я стегнул Мерцхалу: давай поторопись, говорю.
Одолели мы с ней длинный подъем, вышли на ровное место, и тут поднялся ветер. Ураган настоящий. Бояться я не боялся, но и удовольствия не испытывал. Промок до костей. Меня зазнобило, зубы щелкали — ничего не мог поделать с собой. И тут слышу в темноте:
— Кто это там, кому жизнь не мила?
Я подал голос, говорю:
— Это я, сын Ники.
Человек вышел на дорогу, схватил Мерцхалу за уздечку и завел на дорожку между плетнями. Довел нас до крытой черепицей хижины в конце виноградника, и тут я сообразил: это же дед Нугзара — Гио!
Дедушка Гио зажег керосиновую лампу, подбросил в очаг сухих дров. Потом стянул с меня мокрую одежду и одел в сухое.
— Согрейся, — говорит, — покуда в моем.
И еще укутал лезгинской буркой и… И тут рассвело.
Небо сверкало — чистенькое, будто не оно вчера чернело от туч и обливалось слезами! В очаге горел огонь. На деревянной тахте постлана была скатерка, лежали ломти хлеба, кусок овечьего сыра, кувшинчик с вином к два стакана — кто-то закусывал здесь.
В хижину вошел дедушка Гио.
— Поспал бы еще, куда спешишь, сынок!
— За Мерцхалой надо приглядеть. — Я взял рубашку и брюки. — Ты просушил, да?
— Нет, отец твой. Я начал сушить, тут как раз и он пришел. А за Мерцхалой чего присматривать — раздуло ее, как барабан, столько травы ей набросал.
— Отец тут был?
— А как же! За твое здоровье выпили с ним. Сам не свой примчался! Сначала, оказывается, домой пошел, а раз тебя не было, опять сюда кинулся, на виноградники, все звал: «Эгей, Рати». — «Здесь, говорю, той Рати, не беспокойся». Ей-богу, первый раз видел, чтоб человек так радовался!
— Почему не разбудил меня?
— Зачем было будить? Глянул он на тебя и ушел.
С тех пор как наша бригада перебралась в поле, я стал встречать Гоги Гуцубидзе; он тоже воду возит — трактористам. Ослик у него жалкий, а упрямый, ужас! Сколько ему ударов перепадает, бедному!
Мы с Гоги уговорились не ездить на ночь домой, и трое суток кряду провели на полевом стане. Все тут остаются, чем мы хуже других? Все три дня утром и вечером косили траву. Накосили столько, что и ослу Хараидзе хватит. А вечером кино смотрели — каждый раз новую картину крутили.
Дни стоят что надо! Если небо не разразится дождями, мы быстро управимся с урожаем. Не зря же самоходные комбайны снуют по полю — знают свое дело. Машины еле поспевают за ними.
Урожай ожидается богатый. Говорят, дядя Сико больше всех радуется. Не знаю, как другие, но, по-моему, последний человек тот, кто радуется меньше его.
13
Зернохранилище не вместило урожая, и целые горы зерна навалили прямо под открытым небом. С одной стороны подступили к ним веялки. Они отсыпают провеянное зерно на другую сторону, а потом… Потом пустые мешки наполняются и выстраиваются в ряд — кажется, будто их распирает изнутри! Дядя Сико вообще не увидишь сердитым, но вы бы посмотрели на него сейчас — улыбка не сходит с лица, сияет весь. С комбайнов зерно подвозят самосвалы. Шоферы останавливают их, с шумом подымают кузов и сыплют зерно, приговаривая: «Вот это урожай, вот это изобилие!» А старики в ответ им: «Долгой жизни вам и радости!» Женщины иначе благословляют их: «Жить вам и жить под солнцем, не видеть вам близких своих в горе!» Дружно работают все. Не останавливают ни рук, ни языков. И судачат, и веселые озорные четверостишия распевают. Как же такой народ холодной водой не напоить в жару! И я стараюсь! Раньше три раза приходилось на родник ездить, а теперь шести бочек не хватает. Да что там шесть — восьми мало бывает. На здоровье! Пейте на здоровье! Это ведь вода — без воды и траве не обойтись, а вы люди…
Приходит дядя Сико и громко приветствует всех: «Здравствуйте, люди!» А потом скажет кому-нибудь: «Ну-ка, дай напиться воды, что Чархалишвили носит, никогда вкусней не пил!»
На крутых склонах и в местах, где небольшие каналы проходят, комбайну делать нечего — не может подступиться, поэтому там приходится жать серпом. Взмахнешь серпом, и ложатся колосья. Наш председатель не то что колоса — зернышка не позволит оставить в поле. Женщины в три погибели сгибаются, подбирают колосья и смеются: старое время, говорят, вспоминается.
Гоги перепоручил кому-то возить воду, а сам работает на комбайне и важничает. Подумаешь, какая трудная работа: прислонился себе к бункеру и следит, чтобы зерно не просыпалось на землю, и не переполнился бункер, и не раскричался бригадир. Держит в руках длинный карандаш и заполняет своими каракулями тетрадку в клетку: такой-то шофер на такой-то машине сделал сегодня столько-то рейсов…
Я привез воду, поставил двуколку в тень и стал выпрягать Мерцхалу.
Был уже полдень, пора обедать, и люди прекратили работу. Подошли трактористы, комбайнеры и сразу налетели на газеты; посмотрим, говорят, что происходит на свете. Расселись на длинной, грубо сколоченной скамье и уткнулись в свежие газеты.
Библиотекарша Тэкле улыбается, но я-то знаю, чего стоит эта улыбка. Сначала молчит, а потом как заведется, не остановишь!
— Смотрите не растаскайте газеты! — начинает она.
— Ты оскорбляешь нас! — притворно возмущается Ушанги.
— Ах, извините, пожалуйста! — ехидничает Тэкле. — Это же не вы замотали недавно три номера «Лело», девять номеров «Правды», столько же «Известий»!
— Ах, как она любезна! — Ушанги озирается. — И как прекрасна! Не похитили бы нашу сказочную невесту в эту страдную пору — до свадьбы ли нам сейчас!
И пойдет обмен колючими шутками. Хоть бы нарочно кто их одернул. Какое там! Рады поводу посмеяться…
Подкатил на «Волге» дядя Сико. Сказал, что из райцентра проект нашего Дворца культуры привезли показать, поэтому и задержался. Потом завел разговор с Лексо и Сосией. Вполголоса говорил и все в мою сторону поглядывал. Я удивился. Дядя Сико мимо не пройдет, чтобы слова не сказать, а тут шепчется, вижу ведь — обо мне. Я хотел подойти к ним, но они опередили — сами подошли.
— Лексо, что случилось? — Я схватил его за руку.
— А что могло случиться? Ничего. — Дядя Сико ласково улыбнулся.
— Вы что-то скрываете от меня! — У меня тревожно забилось сердце.
Дядя Сико смущенно повел плечами, глубоко вздохнул и сказал:
— По дороге сюда твою маму встретил, за врачом бежала. Я остановил машину, спросил, что случилось. Оказывается, Гага у вас захворал, а может, Гиги. Проехал немного и твоего отца встретил — домой мчался на своем коне.
Я кинулся к дороге.
Лексо погнался за мной, удержал:
