Республика Шкид (сборник) - Белых Григорий Георгиевич (читать бесплатно книги без сокращений txt) 📗
– Кролики! – задирает Петька.
А девчонки тоже спуску не дают:
– Сами кролики!
И смеются, кривляются.
Вот остановилась карусель, выскочили девчонки вон.
И ребята выскочили. Миронов Петьке и говорит:
– Давай познакомимся?
– Что? – говорит Петька.
А уж Миронов девчонок догнал и, как большой:
– Разрешите с вами познакомиться?
Рыжая мигает глазами и говорит:
– Пожалуйста! – говорит. – С удовольствием.
А белокуренькая молчит. И Петька молчит.
Пошли тут всей компанией гулять. В две пары. Впереди Миронов с рыжей, а сзади Петька с белокуренькой. Миронов семечек купил и девчонок угощает. И все время говорит и разные шуточки произносит. А Петька молчит. Не знает Петька, о чем говорить с белокуренькой. А белокуренькая грустная какая-то, все думает и семечки как-то клюет, как птица.
Вот Петька и спрашивает:
– Что это вы все думаете? О чем?
– О разном, – отвечает белокуренькая. И улыбнулась: – А вы о чем?
И Петька ответил, что думает тоже о разном. Потом спросил, как белокуренькую зовут.
– Наташа…
– А меня Петр.
И разговорились.
Наташа даже смеяться стала. Даже семечки стала клевать веселее.
Петька говорит:
– Вы на коньках, Наташа, умеете ездить?
– На коньках?.. Летом?.. Ха-ха… Зимой-то я прошлую зиму каталась… И даже не худо. Возле нашего дома напротив коммунальный каток.
– А где вы живете?
– Там… Недалеко…
И к Петьке:
– А вы где?
– Я-то?
И Петька вдруг растерялся:
– Я-то? Я – в детдоме.
– В каком?
– В дефе… ративном.
– Это что значит – деферативный?
– Это… такой… особенный. Для особо нормальных детей.
– Для сирот?
– Ну да. Для круглых.
– Вы – круглый?
– Круглый. Ни отца, ни матки. Ни даже тетки. А вы?
– У меня… отец. То есть… нет, то есть… да.
Опять закраснелась Наташа.
«Что за черт?» – думает Петька.
Удивляется Петька.
И дальше идут.
Так незаметно до позднего вечера прошатались. Семечек одних фунта два склевали.
Уж темно совсем стало, огни погасли, взошла луна.
Тут девчонки встрепенулись:
– Пора домой идти.
Распрощались и пошли.
И Петька с Мироновым до самого приюта про девчонок говорили.
– Хорошие девчонки.
Долго стучались в калитку. Долго за оградой лаял Король и гремела цепь. Наконец косоглазый дворник Иван открыл калитку. Зевал и ругался.
По двору шли, и вдруг Миронов сказал:
– Гляди-ка!.. Дрова кончились!.. Ловко! Теперь можно в лапту играть.
Поглядел Петька – так и есть, – кончились дрова. Очистился двор от забора до забора.
– Верно, – сказал Петька. – Можно в лапту играть.
Всю ночь не спал Петька. Все думал и все обсуждал.
И ранним утром оделся Петька и вышел во двор.
Холодно было, туманно, и пахло землей, и за оградой на тополях орали галки. Ежился Петька, ходил вдоль забора и глядел в окна.
Окна румянились чуть и блестели, как в речке вода. За окнами тихо было.
Ходил Петька вдоль забора и прутик искал. Прутика не было: всюду кора валялась, щепки и лык лохматый.
Прутика не было, но место Петька отлично нашел. Стал у забора и вспомнил:
«Вот здесь воспитатель сидел и книжку читал. Вон там ребята в рюхи играли. Вот тут я…».
Огляделся Петька, сел на корточки и щепкой стал ковырять землю. Ямку глубокую до локтя вырыл, – руку засунул: так и есть. Сцапали пальцы скользкий узелок. Сжал Петька узелок и поднялся. И, зашвыряв щепками яму, быстро пошел в приют.
А в коридоре сел на окно и, отдышавшись, развязал узелок.
Чистокровное золото за год не потускнело: по-старому солнце горело у Петьки в руках. Но меньше показались Петьке часы. И легче. Легкие, легкие… Даже страшно.
Задумался Петька, поежился.
К уху приставил часы – молчат. Крышки открыл – стоят.
Черные стрелки стоят на без двадцати восемь.
И вдруг еще страшнее Петьке стало.
«Как же это? – думает. – Что же это? Столько времени прошло, год целый прошел, а часы на час не продвинулись?»
Солнце в окно ворвалось. Испугался Петька и сунул часы в карман. И сразу тяжелые стали часы. Карман оттянуло, и стало неудобно ноге.
Пошел Петька по коридору. А навстречу Рудольф Карлыч идет. Улыбается. И солнце на белом халате. И кочерга в руке.
– Здравствуй! – говорит. – Доброе утро. Идем со мной печка топить? Нет?
– Нет! – сказал Петька. – Мне в экономию надо… Хлеб вешать.
И пошел хлеб вешать.
Но не убежал Петька. Нет… Это прошлым летом он мечтал убежать, а теперь… Теперь совсем другое.
Другие дела на уме у Петьки. И странно даже подумать: как это так бежать?
Но на руках у Петьки часы. На руках у него этот проклятый драгоценный предмет.
И нужно подумывать, что и как!..
Носит Петька часы день, другой – и все думает, все размышляет, куда бы часики деть.
Бросить хотел часы – пожалел: глупо. Самое лучшее – Кудеяру отдать. Да где его возьмешь, – не приходит больше гражданин Кудеяр. Ни слуху о нем, ни духу.
Так и страдал Петька и носил с собой эти ненавистные часы.
А в середине лета стали в приюте красить крыши.
Вот призвал раз Федор Иваныч Петьку и говорит:
– Сходи, – говорит, – пожалуйста, на улицу Ленина, в Губжир. Купи зеленой краски.
Дал Петьке денег, пошел Петька в Губжир.
Идет мимо базара. Старое вспоминает. Разные случаи вспоминает: гири, пампушки, селедки.
И вдруг слышит свист. Бегут люди.
Бегут по базару люди и дико орут:
– Лови его! Во-ор! Лови!..
Побежал и Петька. И видит, за кем бегут. Бегут за лохматым парнишкой. Парнишка бежит, оглянулся – мелькнул перед Петькой завязанный газ.
– Пятаков! – крикнул Петька и шибче бежать припустился.
А Пятаков бежит хорошо.
Толпа уж давно позади осталась, один только Петька вдогонку бежит. И кричит:
– Пя-та-ко-ов!
И вот догнал.
Схватил за плечо Пятакова и:
– Стой! Не уйдешь!..
А Пятаков увернулся и Петьку – под грудки.
– Дурак! – закричал Петька. – Дурак! Не дерись.
Отскочил Пятаков и смотрит на Петьку. И весь дрожит.
А Петька:
– Ну что? Не узнал?
– Нет, – сказал Пятаков, задыхаясь.
– В приюте… Помнишь?
– А, – сказал Пятаков, – помню. Обжора…
И дальше пошел. И все дрожит.
А Петька за ним:
– А дрова помнишь?
– Какие дрова?.. Помню… Ну что ж?
И дальше, дальше бежит Пятаков. И все стороной, все переулками-закоулками… К Слободе, на окраину города.
Петька за ним:
– Пятаков!
– Что тебе?
– Пятаков, подожди, не беги.
Стал Пятаков. Отдышался:
– Ух… Черт возьми… Что, говорю, тебе?
– Помнишь дрова?
– Помню. Ну что ж?
– Обидно?
– Что?
– Прости, – говорит Петька. – Я виноватый во всем.
И стал Пятакову рассказывать насчет дров. А Пятаков хохотать начал. И так хохотал, что повязка его на нос сползла.
– Дурак! – говорит. – Да разве ты виноват?.. Ведь сам я… Ведь я в тую ночь шестнадцать поленьев торговкам перетаскал.
– Врешь! – изумился Петька. – Врешь!.. Неужели верно?..
– Верно. Шестнадцать поленьев. А ты думал что, я за милую душу в реформу пошел? Нет, брат, нас на испуг не возьмешь.
Удивляется Петька:
– Так, значит, тебе не обидно совсем? И в приют не хочется?
– В приют?
Усмехнулся Пятаков. И говорит важно:
– Я, брат, в тюрьме побывал. А кто в тюрьме побывал, тому в приюте с детишками делать нечего. Понял?
Щелкнул Петьку по лбу и пошел качаясь.
Пошел качаясь и вдруг обернулся.
Обернулся и, бледный, лохматый, на Петьку идет. И сверкает своим одиноким глазом.
А Петька, конечно, подходит спокойно. У Петьки совесть чиста.
– Что? – говорит.
– То, – говорит Пятаков и на Петьку надвигается. – То, – говорит. – Гони часы!
