Смотрящие вперед. Обсерватория в дюнах - Мухина-Петринская Валентина Михайловна (прочитать книгу TXT) 📗
Мальшет поднялся повеселевший.
— Домой пора, — сказал он, — там нас, поди, заждались, — и пошел, насвистывая, к мотороллеру — теперь правил он, а я сидел позади.
БРИГАНТИНА РАСПРАВЛЯЕТ ПАРУСА
(Эпилог)
По решению Академии наук наша обсерватория получила новое судно, только что вышедшее из доков. Оно было специально приспособлено для научных наблюдений на море. Там были просторные, светлые лаборатории и удобные каютки для научных работников. Оно было оборудовано самой новейшей аппаратурой для океанологических и гидрохимических исследований. Оно все блистало лаком и красками — я не видел ничего прекраснее. Оно походило на ту белоснежную бригантину, что подарил когда-то Лизоньке Иван Владимирович.
Судно еще не имело имени. Работникам обсерватории предоставлялось право самим назвать его.
Никогда не забуду собрания в баллонном цехе (пока еще это был самый просторный наш зал, и там проходили все заседания и митинги). Новый директор обсерватории, поглаживая серебряные виски и смущенно улыбаясь, предложил назвать судно «Марфа Ефремова» в честь пилота обсерватории, пострадавшего при исполнении служебных обязанностей. Какой шум поднялся, какие аплодисменты! Предложение было принято единогласно при одном воздержавшемся… Это был я, — просто я растерялся. Я думал, что Марфенька будет радоваться такой невиданной чести, но она вместо того загрустила.
Она лежала молчаливо с картой в руках и чертила карандашиком маршруты «Марфы Ефремовой». У меня сердце переворачивалось, глядя на нее.
Фома Шалый был назначен капитаном. Мы теперь его почти не видим. Он дни и ночи проводит на корабле, готовясь к экспедиции.
Лизонька ездила в Москву защищать диплом. Теперь она была уже океанологом и выходила в море вместе с мужем.
Маленького Яшу брал пока к себе дедушка, Иван Матвеевич Шалый. Я, кажется, писал, что он женился на вдове с детьми, женщине доброй и веселой. Она сама предложила взять к себе на время экспедиции Яшу.
Фома сказал, что через два-три года сын повсюду будет ездить с ним.
В море уходила и Васса Кузьминична, как ихтиолог, и гидрохимик Барабаш, и мой друг детства Ефимка (механиком), и многие друзья Марфеньки.
Они приходили к нам и, естественно, только и разговаривали о предстоящей экспедиции. К нам стал часто заходить новый пилот, присланный на место Марфеньки… Он был, в общем, славный парень, мы с ним поднимались в стратосферу и остались довольны друг другом, но моя жена его невзлюбила. И напрасно: он ничего у нее не отнимал.
Мальшет тоже был страшно занят и забегал к нам только после одиннадцати.
Осталось четыре дня до выхода в море «Марфы Ефремовой». Уже готово все было к рейсу, укомплектованы кадры (кажется, только кока не могли подходящего найти) — ждали только какого-то мудреного прибора из Москвы.
Ночью Марфенька плакала, а я жмурился, делая вид, что сплю. Утром я встретил на дороге Фому: он шагал вразвалку за женой, и я предложил ему пройти со мной к директору. Перед этим я звонил Мальшету, он был у Ивана Владимировича, и я попросил их подождать меня.
— А чего ты хочешь? — поинтересовался Фома. Он теперь был счастливым человеком и стал более разговорчивым и любопытным.
— Увидишь, — неохотно ответил я.
В кабинете Турышева сидел и Барабаш, они обсуждали какие-то детали экспедиции. На письменном столе лежала изодранная карта Каспия.
— Ты что, Яша? — спросил Турышев, отрываясь от карты.
Поняв по моему лицу, что я зашел не на минуту, он предложил присесть. Мы сели на диван — я и Фома.
Я порылся в кармане и положил перед Иваном Владимировичем свое заявление, написанное поутру: утро всегда мудренее. Он взглянул на меня с удивлением, а когда прочел заявление, лицо его выразило неудовольствие.
— Разве ты уже охладел к аэронавтике? — спросил он с укором.
Я замялся…
— Не в этом дело!
— А в чем же?
— Не знаю. Может, и охладел.
— Ты же хороший пилот! — огорченно сказал Турышев.
— Это ты его уговорил? — спросил Мальшет у Фомы.
— Да я ничего не знаю! — обиделся Фома. — А что случилось-то?
— Ничего особенного, — буркнул я. — Прошу назначить меня поваром на «Марфу Ефремову».
Фома даже рот открыл. Обветренное скуластое лицо его так и просияло.
— Яшка, дружище, вот хорошо, вот ладно! — закричал он, и так на радостях меня обнял, что чуть не сломал мне ребра.
Мальшет вытаращил глаза.
— Ты, Яков, с ума, что ли, сошел? Ты же отличный пилот, даже обидно как-то…
— Подумаешь, отличный, я ведь никогда особенно не увлекался аэронавтикой… На твоей же лоции воспитан. Зачем дарил лоцию? Зачем вы, Иван Владимирович, дарили бригантину? Пришло время ей расправить паруса.
— Но поваром!.. — вскричали они оба вместе.
— А хоть и поваром, какая разница? Я же привык готовить. Вы сами оба говорили, что готовлю вкусно. Куплю еще поваренную книгу. Ну и, конечно, буду, как и в прежних экспедициях, помогать в научных наблюдениях. И матросом могу. И статью в газету написать, если понадобится помощь прессы. Где вы еще такого повара найдете?
— А Марфенька? — строго спросил Давид Илларионович Барабаш и что-то пробурчал по-украински.
— Мы ведь месяцев на семь-восемь уходим в море, — не гляди на меня, заметил Турышев, — одной-то ей…
— Почему одной? Каюту нам дадите? Или повару не положено?
Теперь все молчали, а я смотрел в пол.
— Ты хочешь и Марфеньку… — наконец выговорил Турышев.
— Ну да.
— Больную?
И здесь я просто взбеленился — так вспылил. Кажется, я вгорячах произнес целый монолог.
— Ничего она не больна! Давно уже выздоровела. Она же очень сильная и здоровая, только ноги ее не ходят. В этом и все несчастье ее, что она сильная и здоровая, а вынуждена лежать, словно больная. Никакой болезни нет, поймите! Всех моих друзей буду просить это запомнить раз и навсегда. Она лежит целый день одна, слушает шум моря и крики птиц и мечтает о путешествиях, как о чем-то самом прекрасном, но уже несбыточном. Почему несбыточном, спрашиваю я? Все можно сделать, чтоб человек был счастлив! Когда я женился на ней, я поклялся про себя, что сделаю ее счастливой. Но ей одной только любви мало! Понимаете? Мало! Она — прирожденный путешественник, так пусть себе путешествует. Она сможет и работать понемногу, Иван Владимирович, ей-богу! Вести журнал, делать расчеты, наклеивать этикетки на бутылки с пробами воды, мало ли чего? Она же с цифрами обращается, как жонглер с шариками, любо смотреть на нее. Зарплаты нам, конечно, никакой не надо, на нее хватит и моей. Как же может Марфа Ефремова не поехать на своем корабле? Сами посудите. Да она с тоски зачахнет, когда вы все уедете в море.
… Я дописываю эти строки в каюте научно-исследовательского судна «Марфа Ефремова». Это лучшая каюта на корабле, капитанская: Фома заставил нас принять ее, а сам занял другую, похуже.
Тезка корабля лежит сейчас на палубе, куда я ее только что отнес. Она очень занята эти дни: Лизонька просила ее произвести расчеты ветровых волн, а для Мальшета она вечно сводит какие-то балансы. Сильна Марфенька во всех расчетах! Турышев, который часто навещает нас в море на гидросамолете, уже предлагал ей штатное место лаборанта. Она решила его принять, хотя я не советовал: с осени она начнет заочно учиться на математическом факультете Московского университета и ей будет тяжело совмещать работу и учебу. Но она и слышать не хочет.
— Я очень сильная и справлюсь! — говорит она весело.
Прилетал на гидросамолете известный московский хирург, маленький, толстенький, в огромных очках, чем-то похожий на мистера Пикквика. Тот самый, которого, помните, обещал прислать президент Академии наук. Он оставил после себя надежду… Все теперь надеются. На корабле только и разговоров об этом.
Профессор тщательно осмотрел Марфеньку, подумал, еще раз осмотрел — лицо его просветлело.
— Марфа будет ходить? — поняв, закричал я.
