Третья дорога - Никольский Борис (книга жизни .TXT) 📗
«Неужели это так просто — убить человека? И никому, никому во всем мире до этого нет дела?»
По-прежнему тикают часы на стене, и громыхают на улице трамваи, и папа смеется в соседней комнате, рассказывая о заседании цехкома, а человека вывели на рассвете в тюремный двор, и он уже знал, что его убьют, но все-таки, наверно, надеялся, до самой последней минуты надеялся…
Почему его не спасли?
Однажды, еще в прошлом году, Тане приснилось, что она должна умереть. И будто все люди вокруг нее это знают, и она просит их, чтобы помогли ей, она умоляет, чтобы хоть кто-нибудь сжалился, чтобы поняли, как ей страшно, как не хочется умирать… Но все молчат. Они словно не слышат ее.
Таня проснулась тогда и долго не могла прийти в себя — нет, даже не от страха — от ощущения непоправимости, неизбежности того, что должно было случиться…
И вот теперь она снова испытала это невыносимое чувство.
— Танечка! Что с тобой? Ты плачешь? — Это вошла мама, остановилась возле кровати. — Ну что ты, девочка, нельзя так расстраиваться… Ты, наверно, просто заболеваешь. Дай-ка я посмотрю, нет ли у тебя температуры. А голова не болит?
— Ничего у меня не болит! Ничего! — сердито сказала Таня.
— Вот вчера ты бегала в расстегнутом пальто, наверно, и простудилась. Ну, ладно, ладно, успокойся…
«Почему, ну почему даже мама ничего не понимает?» — думала Таня. Она всхлипнула и затихла, уткнувшись лицом в подушку…
Так она лежала довольно долго и вдруг услышала негромкий разговор в соседней комнате.
— Ты знаешь, — говорила мама, — мне что-то не нравится Таня последнее время, с тех пор, как ходит к этому своему Гене… Она стала нервная какая-то, дерганая…
— Мне вообще с самого начала не нравилось, что она ходит в этот дом, я тебе сразу сказал, — отвечал папа.
— Но это же было ее первое поручение, не могла же я препятствовать.
— Ну, конечно, но все-таки…
Таня замерла даже, напружинилась вся, чтобы лучше слышать. Но разговор оборвался.
«Ну почему, почему они ничего не понимают?» — снова подумала Таня, и ей вдруг стало так жалко себя и так одиноко и тоскливо, как никогда еще не бывало раньше.
— Дети, — сказал Семен Борисович и грустно пошевелил седыми мохнатыми бровями, — вы все, конечно, уже слышали печальное известие. Я предлагаю почтить вставанием память нашего друга и борца за свободу Африки Патрика Мизонго. Прошу встать.
Он сказал это тихо и торжественно, и ребята сначала замерли, затихли от неожиданности, а потом разом встали — и в классе наступила такая тишина, что у Тани перехватило горло и холодные мурашки побежали вдруг по спине.
— Садитесь, — сказал Семен Борисович.
Он отошел к окну и долго стоял молча, сгорбившись, думая о чем-то своем.
— Семен Борисович! — не выдержал наконец Миша Уткин. — Неужели его не могли спасти? Объявили бы войну этим гадам! Двинули бы пушки, самолеты, раз-раз! Они бы испугались и освободили Патрика.
— Эх, Уткин, Уткин, это не так просто, — сказал Семен Борисович. — Вот посмотри, что делается в мире. — Он достал из кармана сложенную вчетверо газету. — Я беру только один день. Слышишь? Только один. Вот посмотри… В Сайгоне полиция и войска расстреляли демонстрацию, убито пять человек. В Португалии арестовано три человека. Они обвиняются в принадлежности к коммунистической партии. Им грозит либо смерть, либо длительное заключение… В Анголе отряд карателей сжег деревню… В Западной Германии начался процесс над сторонниками мира… Видишь? Это только один день. Просто вы до сих пор как-то не задумывались над тем, что каждый день кто-то умирает, чтобы другим людям жилось лучше. Вы не задумывались над этим, пока это не коснулось вас лично… А борьба есть борьба. Там, где идет борьба, там неизбежны и жертвы… Настоящие люди никогда не думали только о себе, они всегда выбирали самую трудную дорогу… Так всегда было и так будет, пока существуют на земле зло и несправедливость…
И снова голос его звучал негромко и торжественно, и снова Таню охватило такое волнение, словно и она теперь была причастна ко всем великим событиям, происходящим в мире… Она даже боялась шевельнуться, боялась посмотреть по сторонам, посмотреть на своих товарищей, чтобы не нарушить, не спугнуть это чувство…
— Ну что же, — сказал Семен Борисович. — Начнем урок.
Он начал объяснять новую тему и показывал что-то указкой на карте, а Таня, примерная ученица, отличница, наверно, первый раз в жизни не слышала, что говорил учитель…
«Отчего, — думала она, — одни люди бросают все и уходят из дома навстречу опасностям и невзгодам?.. И мерзнут и голодают, и скрываются от преследования… Ведь их никто не заставляет, они сами выбирают этот путь… А другие живут себе спокойненько, без риска и без невзгод… Отчего так?..»
И неожиданно ей вспомнилось, как давно, еще совсем маленькой, мама читала ей сказку.
Вспомнилось, как подошел добрый молодец к развилке дорог и остановился перед камнем.
А на камне том надпись:
«Направо идти — молодец будет сыт, а конь голоден.
Налево идти — молодец будет голоден, а конь сыт.
А прямо идти — живому не быть…»
Подумал добрый молодец, подумал и пошел прямо по третьей дороге.
Так в одной сказке, и в другой, и в третьей…
«Почему? — спрашивала тогда Таня. — Почему? Он же знает, что будет убит, почему же он идет по этой дороге?»
А мама смеялась:
«Это же сказка. А в сказке всегда все кончается хорошо. Вот увидишь…»
И теперь снова, как в те дни, Таня спрашивала себя: «Почему? Кто заставляет их? Почему они идут по этой дороге?»
Глава 10
Первый раз в жизни Таню пригласил мальчишка на каток. Пригласил Генка. Правда, никакого особого приглашения не было, просто после уроков, когда они вместе шли домой, Генка спросил:
— Ты уже каталась в этом году на коньках?
— Нет…
— И я нет… — Он помолчал и буркнул, смущаясь: — Может, пойдем сегодня? А? Я буду ждать.
И Таня ничего не ответила, только кивнула.
Конечно, она и раньше ходила на каток, и в прошлом, и в позапрошлом году, но ходила вместе с девочками или совсем одна, а такого, чтобы заранее договориться, чтобы мальчишка ждал ее на катке, — такого никогда не было.
Маме она ничего не сказала — собиралась сказать, но чем дольше собиралась, тем труднее оказывалось это сделать — слова застревали в горле. И те слова, что, скажи сразу, она бы произнесла очень просто, естественно, теперь наверняка она бы сказала не своим, сдавленным голосом, да еще бы покраснела при этом. И как бы отнеслась к этому мама, неизвестно… Нет, Таня, конечно, не собиралась обманывать маму, она никогда не обманывала ее, даже не представляла, что могла бы обмануть, просто она решила, что расскажет все после, когда вернется с катка…
Таня надела красный свитер и черные узкие спортивные брюки, и даже посмотрела на себя в зеркало, совсем как мама, когда она собирается в театр.
Генка уже ждал ее в саду, возле входа на каток. Конечно, ему вовсе не обязательно было стоять здесь, он мог бы прекрасно идти и кататься — Таня все равно бы нашла его. Но он все-таки стоял здесь, у входа, и ждал.
Таня подошла к нему и только тогда заметила, что неподалеку на льду крутятся Инга Макарова, и Зина Котова, и Глеб Сазонов. Инга и Зина держались за руки, а Глеб как раз в этот момент лихо подкатил к ним, но тут увидел Таню и объявил громко, так, чтобы она услышала:
— А вот и невеста! Невеста к жениху пришла!
Инга хихикнула, а Зина серьезно, строго посмотрела сначала на Глеба, а потом так же строго на Генку и Таню.
И Таня сразу ужасно смутилась — ей захотелось тут же повернуться и уйти. Она даже боялась взглянуть на Генку, так стыдно ей было.
Но Генка только махнул рукой и засмеялся.
