Мы с Костиком - Петкевич Инга (читаем книги txt) 📗
Я вовсе и не думал ему грубить, а, наоборот, хотел сказать что-нибудь вежливое. Но все эти «спасибо» и «пожалуйста» вдруг перепутались у меня в голове, и я сказал первое попавшееся.
А физкультурник сразу же бросил зарядку и убежал в учительскую.
В дверях класса меня опять задержали. Верка-санитарка. Она у нас в классе уши проверяет. Есть у неё такая табличка: чистые — ставит плюс, грязные — минус. Вот и теперь одно ухо пропустила, а за другое минус ставит. А за ней ещё Клавка, её помощница, руки проверяет.
— Вы поглядите, что у него за руки, нет, вы только поглядите!
А у меня и правда все руки в угле. Пошёл мыть. Пока мыл, урок начался.
— Вечно ты, Зайцев, опаздываешь, — говорит Вера Павловна.
— Я не опаздываю, я руки мыл, — говорю.
— Руки дома моют, — говорит она.
— Дома они у меня ещё чистые были, — говорю.
— Ну, тебя не переспоришь, — говорит она. — Садись скорей на своё место, столько времени оторвал. И вообще нам с тобой ещё надо поговорить.
Это она про физкультурника.
А тут ещё Терапевт со своими ботинками… У нас с ним общий мешок. Свой он потерял и теперь моим пользуется. Я опоздал, вот и пришлось ему свои ботинки в портфель засунуть, и теперь у него все тетрадки перепачкались.
Зануда он всё-таки страшный. Всегда был занудой. Вечно у него что-то болит, или его кто-то обидел, или вдруг клянчить начинает. Привяжется к тебе как банный лист и клянчит, и клянчит: «Ну дай куснуть, ну дай подержать…» А теперь ещё вообразил, что в нём иголка ходит. Будто бы он на неё нечаянно сел, и она в него ушла и теперь по нему ходит. Никакой иголки в нём, конечно, не нашли, но паника была страшная…
А тут со своими тетрадками и ботинками даже про иголку забыл, так разошёлся. Я пишу, а он под локоть толкает. Что ни буква, то хвост. Каждая буква с хвостом…
И вдруг скучно мне стало. Сижу, в окно гляжу.
Кошка двор переходит, грузовик стоит, фонарь зачем-то горит. Уже светло, а он горит. Зачем тушить — всё равно скоро стемнеет. Когда ещё лето будет…
И Терапевт притих, больше не толкается. Заглянул к нему, а он «ю» опять наоборот пишет. Сто раз говорили. Или заскок у него такой?
И вдруг как пихну его. И не сильно вроде бы пихнул, а он взял и с парты свалился. Сидит на полу и ревёт. Нарочно ведь ревёт и с парты упал нарочно. Сначала обиделся и на меня посмотрел, а потом только упал и заревел.
А все и рады стараться, ручки побросали, на нас глядят, ждут, что будет… Теперь обязательно родителей вызовут… А Ромка, как ни в чём не бывало, ногти свои рассматривает… Ах, так! Засунул я свои учебники в портфель, встал и вон пошёл.
— Зайцев, — говорит Вера Павловна. — Что происходит, Зайцев?
— Всё! Надоело, — говорю. — Не хочу больше учиться!
Тихо в классе. И Ромка на меня глядит. Впервые за последнее время — прямо на меня.
Так бы и ушёл, но в коридоре почему-то вдруг разревелся. Зарёванному пальто не дадут. Пришлось в уборной спрятаться. Перемену на стульчаке просидел. А когда всё стихло, вылез. «Шиворот-навыворот» пила чай. Я молча прошёл мимо неё и без разрешения снял с вешалки своё пальто.
Максимовна преспокойно чистила картошку. Шкурки аккуратной лентой выбегали из-под ножа и скрывались в ведре для пищевых отходов. Ровные белые картофелины одна за другой бултыхались в кастрюлю с чистой водой. На меня она не смотрела.
И вдруг идея.
— Максимовна, — вежливо сказал я, — вы, может быть, не знаете, а собака-то была породистая…
— Не знаю и знать не хочу, — ответила она.
— А породистые собаки, между прочим, очень редки и поэтому дорого стоят.
— Ну и что?
А то, что хозяева этой собаки передумали и хотят забрать её обратно. Я их сейчас встретил, они как раз шли за собакой.
— А мне какое дело?
— Надо вернуть им собаку, а то они пойдут в милицию.
Чистая картофелина полетела в помойное ведро.
— Скажите мне, где собака, и я верну её хозяевам.
Максимовна долго не отвечала. Картофелины получались корявые, а шкурка толстая и угловатая. Я ждал.
— Отвяжись от меня со своей собакой, — наконец сказала она.
Я так хлопнул дверью, что с полки свалилась кастрюля. В коридоре я сел на сундук и завыл. Буду выть, пока не подохну. Сам стану собакой. В школу не пойду, есть не стану, спать не лягу. Узнают, как отбирать у человека единственную надежду.
Это только кажется, что выть легко. Попробовали бы повыть хоть полчаса, а я выл целую вечность.
Встал, приоткрыл дверь на лестницу, пусть все слышат.
Вою, а в глазах уже темно, и что-то круглое шевелится в углу.
Какой-то страшный старик просунул голову в дверь, смотрел, смотрел, и вдруг как рявкнет:
— Ножи точить, мясорубки! Ножи! Мясорубки! Мясорубки! Ножи!.. Помогите!! Зачем вы смололи мою собаку!.. Я не буду есть этих котлет! Помогите!.. Мясорубки! Ножи!.. Отойдите, отойдите от моей собаки!!!
Оказывается, я получил воспаление лёгких.
Целыми днями я лежал в кровати под ватным одеялом и думал о своей жизни. Дело в том, что я родился неудачником. Теперь-то я знал это точно. И вовсе не болезнь, это — моя судьба. Вон у Ромки, у него всё в порядке, у него судьба нормальная. Проболеет контрольную и сразу поправляется. Я же всегда заболею на другой день после контрольной.
У некоторых — всё, а у некоторых — ничего. Кому не нужно — у того есть, а кому нужно — нет. А когда будет, будет уже не нужно. Ну зачем мне в тридцать лет собака? Буду я уже стариком, и ничего-то мне не будет нужно. Не нужно мне теперь мороженое, а как я его любил, не нужны игрушки…
Когда вставать разрешили, в окно стал смотреть.
Снегу намело видимо-невидимо. Мягкий, пушистый, сверкает на солнце. Дворничихи сгребают огромные сугробы. А ребята забрались на крышу сарая и прыгают с него в сугроб. Раз в году бывает такой снег — и обязательно, когда я болею. Судьба! Прыгают и обо мне не вспоминают. Да и кому интересно к больным ходить. Сам не любил. Придёшь, а они лежат перед тобой. О чём говорить? Неизвестно. Новости расскажешь, а новостей — всегда как-то мало. Ну, у Терапевта зубы болят, а Петров двойку схватил, а что ещё — неизвестно.
Посидишь, посидишь для приличия и убежишь с ребятами играть.
А тут ещё, пока болел, все ребята в спортшколу записались. Целыми днями во дворе всякие железяки поднимают и упражнения выделывают. А я как поднял утюг два раза, у меня даже в глазах зарябило. Хорош я буду после болезни.
Потом кто-то мне бинокль принёс. Интересно в бинокль смотреть, далеко видно.
По крыше сарая кошка за голубем крадётся. Тётка на балконе ковёр вытрясает, девчонка зарядку делает, в форточку дышит.
Один старик в голубой чашке гоголь-моголь взбивает. Сидит себе перед окном и взбивает. А сам всё пробует и пробует. Всем известно, что гоголь-моголь пробовать нельзя…
Тётка перед зеркалом крутится. Недавно, сам видел, живую кошку на плечи примеряла…
Это окно я люблю. Там все стены до потолка книгами заставлены. Иногда по утрам входит туда девчонка (у нас на дворе её даже не замечает никто). Заспанная, волосы растрёпаны, потягивается, зевает. Влезает эта девчонка на стремянку, книгу с полки снимает, пыль с корешка сдувает. Потом устраивается на верху стремянки, там специальная площадка есть. Книгу на коленях раскрывает. И вдруг будто меняется на глазах. То важная такая сидит, торжественная, то как захохочет, а то вдруг разозлится и по книге кулаком постучит или даже вниз со стремянки бросит. Никогда не видел, чтобы так читали. Или книги у неё там какие-то необыкновенные. Вот бы почитать!
И вот сижу я так однажды. В передней позвонили. Я спрыгнул с подоконника и юркнул в кровать. Думал, врач, а в комнату Ромка входит. Входит себе, как ни в чём не бывало.
