«Из пламя и света» (с иллюстрациями) - Сизова Магдалина Ивановна (лучшие книги онлайн .txt) 📗
Но Траскин не договорил, что именно известно в Петербурге: вошедший лакей доложил, что его спрашивают.
— Прошу прощения, — сказал он своим партнерам, с трудом поднимаясь с кресла. — Ко мне пришли по делу, но я сейчас вернусь.
Он действительно скоро вернулся.
— Но вы что-то начали говорить о Петербурге, — обратились к нему Мерлини, внимательно рассматривая свои карты.
— Ничего особенного, мадам. Я хотел только сказать, что в Петербурге прекрасно понимают, чего можно ждать от такого человека, и считают, что кавказская война поможет охладить его пыл. Я имею совершенно точные сведения об этом. Государь император распорядился, чтобы начальство ни под каким предлогом не осмеливалось удалять его от фронта. Я даже узнал, что это распоряжение было сделано тридцатого июня.
— От кого? — быстро спросил Мартынов.
— От наших общих друзей, — ответила за Траскина генеральша. — И кроме того, по мнению государя, надо…
— Виноват! — Николай Егорыч неосторожно смахнул со стола лорнет генеральши.
Подняв его, он шутливо сказал генеральше, что пора ей заняться картами и взять реванш.
После ухода Мартынова Николай Егорыч сказал хозяйке дома:
— Сегодня приходил Кувшинников жаловаться на здешних молодцов. Ничего толком не делают, не то что столичные — необразованный народ. Так что, если бы не ваша помощь, с такими помощниками он бы немногого достиг. Надеясь на ваше разрешение, я сказал, чтобы он остался ужинать.
— Ну разумеется! — ответила мадам Мерлини.
Было очень поздно, когда Траскин, наконец, встал из-за стола и, облобызав руку генеральши, удалился вместе с полковником Кувшинниковым.
Лермонтов и Столыпин медленно ехали верхом, возвращаясь с прогулки.
Проезжая мимо дома генеральши Мерлини, они увидели, как два человека сошли с крыльца. Пересекая улицу, они поравнялись с обоими всадниками. Столыпин с удивлением сказал:
— Что за подозрительные личности вхожи в дом этой генеральши? Впрочем, она сама внушает подозрения.
— А не говорил я тебе, Монго, что вскоре после нашего приезда получил от этой генеральши письмо?
— В первый раз слышу! Что она могла тебе написать?
— Это было объяснение, Монго, самое обыкновенное объяснение в самых обыкновенных пламенных чувствах, — засмеялся Лермонтов.
— Неужели? Что же ты ей ответил?
— Да ничего, конечно. Я даже забыл, куда дел это письмо. Погоди, она еще и тебе напишет! Она помешана на романах.
— Помилуй бог! — ответил Столыпин. — Но очень жаль, что она обратила на тебя свое внимание, потому что теперь она вдвойне твой враг. А о ней ходят весьма темные слухи.
— Ах, Монго, какие враги могут здесь мне повредить?! Еще несколько дней — и меня опять отправят рубить шашкой. А чеченцы относятся ко мне не лучше генеральши Мерлини. В этом ты можешь не сомневаться. Но на этот раз я должен, непременно должен получить ранение: иначе, Монго, я пропал!..
ГЛАВА 21
Около Елизаветинского источника, в ресторации и на дорожках бульвара в часы прогулок и даже в ранние утренние часы можно было видеть теперь Николая Егорыча в обществе князя Васильчикова и Мартынова, а иногда и полковника Кувшинникова. Они так подружились, что всюду бывали вместе. И если к пустому столику ресторации подсаживался один из них, это значило, что остальные очень скоро присоединятся к нему.
Однажды они сидели втроем.
— Выпей, Николай Соломонович, еще кахетинского: оно веселит, — сказал Васильчиков, убедившись в том, что никакие шутки не могут рассеять мрачность Мартынова. — Вино излечивает все, кроме нечистой совести и, пожалуй, любви.
— Вот именно, — угрюмо подтвердил Мартынов.
— Так что же составляет причину ваших страданий, дорогой мой, — спросил Николай Егорыч, — первое или второе? Впрочем, нечего и спрашивать: на совести у вас злодейств никаких не имеется и быть не может. Значит, любовь всему виной. А это дело поправимое.
— Вы думаете? Но уязвленная гордость и раны самолюбия заживают не скоро.
— Виноват! — Николай Егорыч поднял указательный палец и некоторое время, сощурив и без того узкие глаза, смотрел на Мартынова. — Но ведь за уязвленную гордость и за раны самолюбия можно вступиться и даже отомстить!
— Смотря кому… — значительно произнес Васильчиков.
— Что значит смотря кому? — возразил Николай Егорыч. — Тому, кто это сделал, — без различия.
— Я держусь того же мнения, — согласился Мартынов.
— Тут и спора быть не может! — разгорячился Николай Егорыч. — Хоть любого спроси! А вот, кстати, офицер Лисаневич! Он жертва насмешек одного известного всем нам поэта. Спросим-ка его. Лисаневич! — обратился он к проходившему мимо их столика совсем молоденькому офицеру, — А ну-ка, господин офицер, разрешите наш спор: следует ли всегда мстить за обиду?
— Смотря какая обида и какая месть.
— Я разумею самую обыкновенную дуэль! — Николай Егорыч посмотрел на Мартынова.
— Дуэль? — повторил Лисаневич. — Конечно, если бы меня оскорбили, я бы вызвал на дуэль.
— Благодарю вас! — весело ответил Николай Егорыч. — Я спросил вас с исключительною целью возразить князю Васильчикову.
— Вот вы сказали, что вызвали бы того, кто вас оскорбит, на дуэль? — вмешался Васильчиков.
— Вызвал бы.
— Значит, всякого?
— Думаю, что всякого.
— В таком случае почему же вы не вызываете Лермонтова, который над вами смеется?
— Лермонтова? Нет, на него рука бы не поднялась.
За маленьким столиком воцарилась тишина.
— Виноват, — проговорил офицер Лисаневич, — меня ждут. — И ушел.
ГЛАВА 22
Был тот предвечерний час, когда публика, которая ежевечерне веселилась в парке, еще не собралась.
В ресторации в этот час почти не бывает народа, и в общем зале было занято только два столика.
За одним уже давно трудились над шашлыком, запивая его красным вином, два господина неопределенного вида.
И старший, прикрываясь газетой, которую он не читал, бросал время от времени взгляды на столик, стоявший у самого окна, откуда можно было любоваться панорамой гор, ясно видных в этот день.
За вторым столиком сидели Лермонтов, Столыпин, Трубецкой и Глебов.
— Что касается твоих печальных мыслей, Мишель, — говорил Трубецкой, — то я уверен, что они скоро рассеются. Долго тебя здесь не продержат, и будешь ты опять в Петербурге, хотя бы потому, что о тебе там не перестают хлопотать и Смирнова и Жуковский.
— Предчувствия мои имеют очень серьезные основания, — ответил Лермонтов, — и они уже оправдались. Не видать мне больше ни Московского Кремля, ни невских просторов, если, разумеется, не будет никаких перемен там, где решаются наши судьбы. Меня здесь держат как в мышеловке. Такова воля его величества, он совсем не жаждет меня видеть.
— Тише, Мишель, — остановил его Столыпин.
— Мы здесь одни, Монго, и ничего страшного я не сказал.
— Нет, мы не совсем одни. — Трубецкой указал взглядом на стоявший в глубине столик.
— Это те самые, кого мы встретили ночью у дома генеральши Мерлини, — тихо сказал Столыпин. Лермонтов взглянул и, блеснув глазами, в которых загорелся огонь озорства, громко сказал:
— Ты знаешь, Алексей Аркадьевич, приехавший недавно из Франции Шувалов рассказывал много интересного! Между прочим, говорит, что если в каком-нибудь парижском ресторане обнаруживают сыщиков, их непременно бьют.
— Мишель! — остановил его Столыпин.
Но Лермонтов уже весело наблюдал за тем, как оба господина, быстро допив вино и расплатившись, направились к выходу.
— Ну, скажите мне теперь все трое — только ты, Монго, не говори ничего для моего утешения, — верите ли вы, что настанет такое время, когда все мы опять сойдемся вместе? И те, которых я узнал здесь, на Кавказе, и те, кто остался на севере? И неужели мы сможем хоть чем-нибудь помочь созданию иной, лучшей жизни?
