В большой семье - Котовщикова Аделаида Александровна (книги без регистрации бесплатно полностью сокращений txt) 📗
У аниного папы большие-пребольшие руки. Широкие и ласковые. Схватит папа этими руками Аню и подбрасывает под самый потолок.
Чтобы папины руки и его доброе, улыбающееся лицо не попались фрицам на глаза, мама спрятала папины карточки.
Всё дорогое, любимое попрятали, зарыли…
Вернется мать с работы, пристально посмотрит на Аню, прижмет ее голову к своей груди и шепчет со слезами в голосе:
— Бедная ты моя!
Давно уже Аня с мамой живут не в своем доме, а в старой полуразвалившейся избе на краю поселка.
Дом тракториста Бодрова был крепкий и просторный. Кроме кухни, там были еще две небольшие чистенькие комнаты. И сколько вещей было в них: швейная машинка, патефон, стулья, кровати, примус, горшки с цветами на окнах, гитара, книги… Разве всё вспомнишь! Иногда Аня пыталась, но никогда ей не удавалось вспомнить всего.
Аню с мамой выгнали из этого отличного дома. Дом понадобился офицерам.
Изба, в которой они жили теперь, совсем покосилась набок, как трухлявый гриб. В ней раньше жил одинокий старик. Дедке не раз предлагали перейти на житье в другую избу — хорошую, да он всё упрямился. Вскоре после прихода немцев дедку убили. Он сделал то самое, от чего удержалась Аня, сидя на печке: плюнул в немца за то, что он издевался над больной женщиной. Фриц дедку застрелил из автомата.
Кроме Ани с мамой, в избе поселили еще две семьи. У тети Ксении было трое детей: двое мальчишек и пятилетняя Нюшка, а у тети Клавы — двое ребят: трехлетний Игорек и полуторагодовалая Тамара, да еще бабка Прасковья. Вместе с Аней и аниной мамой всего набралось десять человек.
Но как ни трудно было поместиться в маленькой дедкиной избе, и то было счастье, что она им досталась. Немало людей ютилось в сараях, в погребах, а то и просто в землянках. Дома, в которых жили эти люди прежде, теперь занимали солдаты.
Спали на лавках, на полу. Только самых маленьких укладывали на печке, где было потеплее.
В грязи, в темноте ребятишки целый день возились на полу. Только мальчишки удирали потихоньку и где-то бегали. Когда они возвращались, бабка Прасковья ругала их:
— Убьют вас, чудных, ни за понюшку табаку.
Анина мама с другими женщинами уходила куда-то на работу.
Как-то Аня спросила бабку:
— А что мама делает на работе?
Прежде она часто спрашивала, что? мама сегодня делала. И мать отвечала охотно и подробно. Рассказывала, как она сажала картошку, свеклу, огурцы, сеяла морковку.
Когда Аня задала свой вопрос, бабка Прасковья, пожевав губами, сердито отозвалась:
— Что делает? Мучается. Камни под плетями таскает. Понуждают изверги.
Больше Аня не спрашивала про мамину работу.
Бабка Прасковья — старая-престарая — одна смотрела за детьми. А как она за ними смотрела? Не выпускала из избы — вот и всё.
Иногда она начинала рассказывать сказки, но вдруг останавливалась и задумывалась.
Аня в нетерпении дергала ее за рукав:
— А дальше? Бабушка, говори же!
Бабка рассказывала про Змея Горыныча, который только о том и думал, как бы всех хороших людей погубить. И опять замолкала, всё о чем-то думая.
Если кто-нибудь из ребят спрашивал:
— А какой он, Змей Горыныч?
Бабка отвечала:
— Известно какой. Вон как эти — зеленопузые. — И крючковатым пальцем она показывала в окно, за которым шагали по улице фрицы.
Уходя, бабка крепко-накрепко припирала снаружи дверь колом, чтобы ребята не вылезли за порог. Уходила бабка за травой. Траву мелко резали, долго варили и парили в чугуне. Потом ели. Хлеба, картошки, каши — обыкновенной человеческой еды — становилось всё меньше и меньше. С голоду ребятишки часто ревели.
Прежде мир, окружавший Аню, был широк и интересен. Всё время в нем что-нибудь случалось, каждый день приносил с собой новое. Теперь всё стало скучно.
Мать ждешь-ждешь, а она придет измученная, — глаза такие, что не хочется в них смотреть.
Похлебает мать травяного варева, погрызет жмыха и приткнется на лавку спать. Если вместо жмыха окажется в руках хлебная корка, мать посмотрит на нее и не станет есть — сунет Ане. А откуда взялась корка, раз хлеба не видно? Может быть, выпросила где-нибудь бабка? Неизвестно. Ничего ведь неизвестно, точно Аню погрузили в какую-то темноту.
Однажды Евдокия Ивановна пришла домой позже обычного. Едва переступив порог, она тяжело опустилась на лавку.
Аня увидела в полутьме, что у матери лицо белое, а вместо глаз темные пятна, словно совсем не было глаз. Но тут же она поняла, что мама просто закрыла глаза. Вдруг Евдокия Ивановна схватилась руками за голову и со стоном нагнулась над столом.
Бабка Прасковья торопливо засветила новую лучину. Когда-то, в прежнем доме, ярко сияла под потолком кругленькая лампочка. А теперь Аня уже стала забывать, какое это бывает — электричество.
Лучина разгорелась, и стало хорошо видно, как побледнела мама. Бабка подсела к матери, взяла ее за руку и заглянула в лицо:
— Что стряслось? Ну! Говори!
Некоторое время мать молчала. Потом быстрым шопотом стала рассказывать.
Прислушиваясь изо всех сил, Аня поняла, что мать рассказывает про учительницу.
Молоденькая учительница поселковой школы, учившая третий класс, пошла работать в немецкий штаб. Все ее за это ругали и ненавидели.
— А еще комсомолкой была! — с презрением говорили женщины.
Аня уже привыкла к мысли, что учительница, прежде милая, хорошенькая веселая девушка, оказалась вовсе плохой. Поэтому она очень удивилась услышав слова матери.
— А я-то от нее третьего дня отвернулась! — горестно говорила мать. — Ничего-то не знала. Идет она навстречу, поклонилась мне и тихонечко так сказала, ласково: «Здравствуйте, Евдокия Ивановна». А я отвернулась, думаю: «С такой-то дрянью здороваться!» А краем глаза вижу: она чуть-чуть улыбнулась, наклонила голову и прошла. Легко ли ей было! Бедная, бедная! — говорила мать.
Бабка жадно слушала, приставив ладонь к уху, и глаза у нее как-то посветлели, а мать шептала быстро-быстро.
В этом шопоте Аня разобрала слово «партизаны», потом «рация» и «Москву слушала».
Старший из мальчиков тетки Ксении — Петька, — тоже слушавший рассказ Евдокии Ивановны, потянул Аню за рукав:
— А я видел, — простуженным голосом зашептал он, — всё видел. Висит. Ух, страшно! Она с партизанами связь держала. Она герой! И я бы к партизанам двинул. Да где они тут, партизаны? Они далеко, в лесу где-нибудь. Тут, видишь, фрицево засилье. — Потом добавил дрогнувшим голосом: — А я как узнаю, где партизаны, так к ним и убегу! — Глаза у Петьки сверкнули.
Выл ветер в трубе. В прежнем доме и ветер был добрый. Он пел в трубе и убаюкивал Аню на ночь. Теперь ветер выл зло и тоскливо.
Страшная школа
Вдруг оказалось, что в школу ходить можно. И даже нужно. По домам поселка ходила приземистая тетка, одетая в хорошую шубу, и требовала, чтобы детей посылали в школу. А кто не пошлет, тот будет строго наказан.
В школе дети сидели за партами и пели молитвы. Вернее, они тянули какое-то подобие слов. Ни одного слова из того, что пели, они не понимали.
За столом учителя сидел толстый человек.
У него тряслись руки, должно быть, от злости. Щеки обвисали. Всё лицо ему словно кто-то обвалял в красноватом тесте, и тесто легло неровно — комками, из которых выглядывали небольшие злые глаза. Когда они останавливались на Ане, ей было мучительно противно.
Звали человека Арсений Терентьевич.
— И не стыдно подлецу носить русское имя! — сквозь кашель, одолевавший ее в холодной избе, бормотала бабка Прасковья.
Мальчишки, всегда всё знавшие, говорили, что Арсений Терентьевич — жулик, выпущенный немцами из тюрьмы. В поселке его никогда прежде не видели: наверно, немцы откуда-то его привезли.
Этот злой человек бил ребят палкой. Мальчиков, которым случалось серьезно провиниться, опоздать на урок или зашуметь в классе, он отводил в комендатуру, и там, по его просьбе, их избивали.
