Дождик в крапинку - Яхонтов Андрей Николаевич (первая книга .TXT) 📗
Над коричневой, белесоватой от мела доской черно-белый портрет Менделеева. Еще три портрета на правой стене: Пушкин, Горький и Лермонтов. Под портретами, к узенькой реечке, что делила стену на две выкрашенные в разный цвет части: белую — до потолка и желтоватую — до пола, прикноплен разлинованный лист ватмана. На нем отображен ход соревнования звеньев по успеваемости. Три ряда парт — три звена. Три широких продольных полосы. Они разбиты па пять волосок поуже: от пятерки до единицы. Звено, в котором Антон, — второе. Средний ряд парт. Оно на втором месте. На первом — первое. В первом звене подобралось много отличников. А тут, как ни бейся, за других все равно не ответишь. Один Вадик Молодцов чего стоит.
А впрочем, с пересадочной чехардой все здорово запуталось: был ученик в одном звене, а его пересадили в другое. Значит, его оценки вместе с ним переходят?
Антонима Ивановна сказала: остаются в прежнем звене, потому что они — результат воспитательной работы коллектива. Да так оно и удобней, иначе не уследишь, откуда их изымать и куда приплюсовывать…
— Эй, Былеев, — окликнул его Голышок.
— Чего? — повернулся Антон.
— Проверка слуха! — Голышок захохотал.
Антон не любил подобных шуток. Что смешного? И не улыбнулся в ответ. Достал учебники, дневник.
А может быть, Лырская скрывала, что Антонина Ивановна побивала у нее? Для этого и выдумала историю с точкой в журнале?..
За субботу на парте новых надписей и рисунков не появилось. Вечером в их классе проходили занятия школы рабочей молодежи. А днем, во вторую смену, учились шестиклассники. Эти два потока и переписывались.
Когда Антон сидел с Ирочкой, на их нарте появилось: «Кто прочел — тот осел». Ирочка сказала: «Плоско». Антон ей поддакнул, не мог Ире возражать, спорить с ней. А на самом-то деле эта шутка ему нравилась. И вовсе он не считал ее плоской, напротив, хитрая ловушка: туда вошел, а назад нельзя. Прочитал, пробежал глазами — и все, уже «осел». И поделом, не читай всяких глупостей.
Здесь-то и таились главный стыд и главная тревога Антона: ему нравилось обнаруживать такого рода надписи. Конечно, если они были остроумные, веселые. Некоторые он даже заучивал наизусть.
Папе, единственному из всех, Антон в этом открылся. И папа его не ругал, понял, хотя и повторил несколько раз: «Надеюсь, сам ты парты не уродуешь?»
Жаль, всего ему рассказывать было нельзя. То, что говоришь и считаешь вполне нормальным и допустимым во дворе или в школе, дома не повторишь. Антон пробовал. С ребятами, когда дразнишься и кто-нибудь брякает что-либо невпопад, принято отвечать: «Не в склад, не в лад…», и дальше там еще разные слова. Антон как-то сказал это дедушке. Тот сначала онемел, а потом так обиделся, что даже голос у него задрожал: «Ты меня очень, очень огорчил. И я с тобой не буду разговаривать, пока ты не попросишь прощения».
За что? Антон же не сам придумал! И не предлагал дедушке действительно целоваться с коровой. Это была такая игра, правила которой известны всем. Сказал не к месту — получай в ответ.
Громыхнули крышки парт — Антон вскочил вместе со всеми.
— Садитесь, — разрешила Антонина Ивановна. Она была в платье цвета томатного сока. В руках журнал.
Опять громыхнули крышки парт.
— Дежурные?
Встали Голышок и Света Гутлер.
Антонина Ивановна отметила отсутствующих.
На правой щеке у нее не то большая родинка, не то бородавка. Золотистые волосы разделены пробором и гладко зачесаны назад, а на затылке скручены в большой клубок.
— Кто скажет, что задавали на дом?
И вперила взгляд прямо в Антона. Он замер, хотя прекрасно мог бы ответить.
Но Антонина Ивановна вызвала не его и не Лырскую, а Молодцова.
— Па сегодня… Задано… На сегодня… — стал мямлить тот.
— Ну, — поторопила его Антонина Ивановна.
— Эта… Эта… На сегодня…
Начались смешки. Только Антонина Ивановна оставалась невозмутимо спокойной.
— Я ничего не поняла. Повтори.
— Читать… Нет, пересказывать… О Степе в избе. Нет, в деревне, У дяди…
— Ужас какой-то. Бред сумасшедшего, — покачала головой Антонина Ивановна.
Ее замечание показалось Антону смешным. Бред — бессвязная, лишенная логики речь. Сумасшедшие тоже не подчиняются законам здравого смысла. Значит, их бред бессвязен вдвойне.
И вслед за другими Антон захихикал.
Некоторым своим поступкам и чувствам он все же не мог найти объяснения. Антонина Ивановна зачитывала оценки за диктант. Антон с замиранием сердца дожидался своей, как правило, высокой, а затем предвкушал, именно предвкушал представление, которое будет разыграно, когда дело дойдет до буквы М.
«Молодцов. Единица», — говорила Антонина Ивановна, и класс разражался привычным хохотом.
Затем Антонина Ивановна устраивала разбор ошибок. И начинала с Молодцова.
«Ты хотя бы свою фамилию можешь правильно написать? — обращалась она к нему. — Как надо писать слово «молодец»?
«Ма-ла-дец«,— но слогам говорил Вадик.
«Выйди к доске, напиши».
Антон с трудом мог поверить, что человек не способен выучить столь элементарное слово. Бывают сложности, но тут все предельно ясно. Тем более собственную фамилию приходится писать столько раз — на обложках тетрадей, дневника…
Если бы еще Молодцов был какой-нибудь умственно отсталый. Нет, по арифметике Вадик успевал на четыре и пять. Причем медлительность его, очень заметная на русском и родной речи, отнюдь не бросалась в глаза, когда Вадик объяснял решение задач.
Но вот на русском…
Антон смеялся и стыдился своего смеха. Ведь Вадик его товарищ…
То, что и другие смеялись, было слабим оправданием. Когда мама отчитывала Антона, скажем, за то, что он ушел со двора без спроса, и он оправдывался: «Ведь все пошли», — мама выдвигала неопровержимый аргумент: «А если все станут с десятого этажа вниз головой прыгать?»
Конечно, она права. Каждый должен отвечать за себя сам.
Посмеявшись на уроке, Антон сотом испытывал чувство вины перед Вадиком, предлагал ему помощь. Но без толку, орфография Вадику совершенно не давалась.
— Поспокойнее, — взывая к тишине, Антонина Ивановна постучала линейкой по застеленному розовой бумагой столу. Противный, хлопающий звук. — Ну, что за смех? Михеев, ты что дергаешься, как китайский болванчик?
Ее слова вызвали новый приступ веселья. А Михеев, будто эту самую линейку проглотил, — выпрямился и смеяться перестал. Лицо пошло пунцовыми пятнами, глаза хищно сузились.
Антон перевел взгляд на Ирочку. Она тоже не смеялась и поджала губы.
— Ну, кто будет отвечать? — спросила Антонина Ивановна.
Антон, против собственной воли, глаза опустил, спрятал. Вернее, не уследил за ними. Он не хотел, как-то они сами скользнули.
Нехорошо, Антонина Ивановна могла подумать, он не готов, вот и потупился. И он заставил себя голову поднять, глаза устремил на доску. Не на Антонину Ивановну, а на доску. На Менделеева.
— Ты сможешь, Антон? — оторвалась от журнала Антонина Ивановна. — Пожалуйста.
Опять оробев, но демонстрируя бравую уверенность, он вышел к доске. Рассказывал. Если прочитать текст на ночь, а утром на свежую голову повторить — он отпечатывается в памяти почти дословно.
— Стена приехал к дяде весной. В деревне было хорошо. Речка, лес, ягоды. Только работать крестьянам приходилось очень много. Луга, лес — все принадлежало помещику. И изба, в которой жил дядя с семьей, темная и тесная, тоже была собственностью барина…
Антонина Ивановна не дала ему закончить — про то, как дети пошли по малину и встретили помещика, который отобрал у них лукошки с ягодами.
— Видно, что подготовился, — сказала она. — Ставлю тебе пять. Следом вызвали Алешу Поповича.
Алеша блеял, как перед дежурными, запинался, не мог выговорить слово «боярышник». Антонина Ивановна поставила ему четверку.
А Лырскую, которая сидела ни жива ни мертва, боясь пошевелиться, так и не спросила.
— Ну и слава богу, — опамятовалась Олька, когда Антонина Ивановна начала объяснять новый урок. — Ой, счастье-то…
