Лесные сторожа (Повесть и рассказы) - Сергуненков Борис Николаевич (мир бесплатных книг txt) 📗
Он нисколько не изменился, мой дружище Клим. Все тот же огромный, почти двухметровый рост, та же привычка крутить волосы на голове и снисходительность в обращении.
Так повелось. Клим смотрел на нашу дружбу снисходительно. Для него я был неинтересен. Он великодушно позволял мне считать себя другом. Но его приезд был для меня праздником. Я не знал, куда себя деть и что делать. Чтобы как-то занять себя, я стал разжигать плиту и греметь кастрюлями, как настоящая домовитая хозяйка.
— Погоди возиться с этим барахлом, — сказал Клим. — Я приехал по делу. Махнем вместе в Атлантику? Селедочку собирать. Полгода в океане. Потом берег. Потом опять море. Чем не жизнь?
— А кордон? — спросил я.
— Бросай его, пока не поздно. Что за радость в этой дыре? Документы сдашь на этой неделе, а через месяц тебя оформят — и по морям, по волнам. Жизнь будет — не пожалуешься. Мне один приятель говорил.
— Ты как бабочка. Порхаешь, — перебил его я.
— Денег заработаем, бороды отрастим. Им такие, как мы, позарез нужны. Я-то оформился, но ради тебя могу подождать.
— Надо подумать, — сказал я. — Так, сплеча рубить не хочу.
— Подумай, подумай. Знай: настоящий мужчина всегда пахнет свежим ветром.
На дворе стояла поздняя осень. Точно такая, как год назад, когда я флотским пареньком прибыл на кордон. Под ветром хлопала наружная дверь. За окном (я еще не успел вставить двойную раму) торчала выросшая за лето крапива. На березе раскачивался пустой скворечник.
Стемнело.
Клим рассказывал о стройках Сибири, а я молчал.
Здесь, на кордоне, у меня появилась скверная привычка — молчать. Иногда я молчал по целым неделям, и когда мне казалось, что я совсем разучился говорить, я вел беседы с деревьями, камнями, с кропотливыми муравьями.
Я слушал Клима, а думал о своем. Мне было жаль расставаться с кордоном. Я вспоминал смешные и грустные истории: первый выстрел по зайцу, первого нарушителя, ночные тревоги и огорчения. Вспомнил день, когда мы с дедом выбирали в обходе двести самых лучших берез для посадки в Ленинграде.
Лес дремал тихий, просвеченный. Тяжелели на ветках сосен пышные горбушки снега; где-то вверху попрыгивала белка-всезнайка и роняла снег на наши головы. Дед внимательно оглядывал каждое дерево, спрашивал меня: «Пойдет?». Я торопливо заходил с одной стороны, с другой, макал кисть в банку с краской и выводил на березе красное кольцо.
Мне эти березы казались подпоясанными девушками. Через месяц, провожая своих красавиц в большой свет, я говорил рабочим:
— Вы поаккуратней, пожалуйста. На солнце долго не держите, корней не открывайте, ямки копайте глубокие, воды не жалейте.
И они отвечали:
— Будет порядок полный.
Летом в широком поле, вклинившемся в темный лес, с зари до зари чудодействовали девушки над худенькими вилочками капусты. В двенадцать они приходили на кордон полдничать и испить воды.
День — жаркий, без единого облачка. Вдалеке на косогоре вдруг появились белые косынки; они дрожали, как дрожал весь воздух.
Зная о приходе девушек заранее, я запрягал лошадь, усаживался на бочку и ехал к колодцу. Я привозил самую холодную и самую чистую воду, процеженную там, в глубине колодца, через камушки. Девушки мыли лицо и руки, иные уходили в кусты и с визгом обливали друг дружку из ведра. С мокрыми волосами, с капельками воды на коже, они рассаживались у завалинки и доставали из своих узелков хлеб, молоко, вареную картошку.
Девушки были голосисты, как соловьи. Они пели веселые и печальные песни. «Стала девка любовь спознавать…»
Нам с дедом крепко доставалось от них за наше холостяцкое житье. Девушки брали ведра и мыли пол в доме, а осенью помогали копать картофель. Послушать их, — так мы самые горькие на свете люди. Некому нас пожалеть, некому поухаживать. Нет у нас ни кола ни двора, ни живой руки при доме.
Горемыки по-разному относились к их речам: я храбрился, а растроганный дед говорил:
— Вот приглядимся, выберем двух да уведем в свои хоромы.
— Долго приглядываетесь, — говорили одни.
— Ой, деденька, вам теперь только на печи сидеть, — говорили другие.
— Не гляди, что стар, гляди, что удал. Может, у меня во внутрях семнадцать лет, а и того меньше.
Год прошел с той осени. Разного пришлось хватить в этом лесу! Был он мне и другом и недругом. Но кто слышал, чтоб я когда-нибудь ныл? Кто скажет, что я конченый человек?
Клим звал меня в море. Он был не первым гостем, прибывшим ко мне на кордон. Зимой ко мне приезжали мои флотские друзья.
О моей стычке с Беглецом им, видимо, «прописал» дед, потому что они не удивились тому, что я лежал больной. И опять постель, потолок перед глазами, холод в комнате. Дед с утра уходил в обход, а вечером поил каким-то отваром — доморощенным лекарством времен первобытного человека — и кормил картошкой. Он помалкивал, но я прекрасно сознавал, что болеть на кордоне слишком расточительно.
И вот — друзья. Комната наполнилась бушлатами и бескозырками, весело заходили под крепкими каблуками половицы. Зашумела печка. Заговорила пила во дворе.
Боцман Кулебяка подсел на табуретке к моему изголовью и, укладывая вокруг меня все свободное место кульками и мешочками из наволочек, стучал кулаком о коленку и говорил:
— Банок консервных тушеной говядины — десять, масла сливочного два килограмма, сахару — пять, крупы пшенной — три, гречи — три, рисовой — три, папирос «Звездочка» пятьдесят пачек, соли две пачки, спичек, лаврового листа, перца, шапок зимних — одна, сапоги — одна пара, рукавицы — одна пара, телогреек — одна, портянок, белья…
К горлу подкатывался комок. Я повторял:
— Лишнее это, боцман. Не так уж я плох.
— Ты лежи, — говорил боцман, — с тебя спрос невелик. Лежи и читай, — тебе письма ребята пишут.
А во второй половине дня они отправились с дедом в лес.
В окно я видел, как дед гусаком, с внезапно появившимся у него достоинством, шел по дороге к селу, а за ним небрежно, вразвалку, черпая ботиночками снег, следовали мои друзья.
Я догадывался, куда и зачем они шли. Теперь лесонарушителям придется туго: Балтийский флот вставал на защиту моего леса.
Мы с Климом собрались сходить за клюквой в болота, за рябиной. Начиналась охота на зайцев. День и ночь на юг улетали косяки уток и гусей. И небо стонало от их прощальных призывов.
Утром я первым вставал с плотной, как промерзлая земля, постели, колол дрова на раннем холодке и затапливал плиту. Я чувствовал себя бодро, — радовала белизна первого инея на траве, деревьях и старой телеге, на которой мы возили воду.
Но перед тем как идти на болото и на зайцев, надо было выполнить спешную работу.
Километрах в пяти от кордона, в 47-м квартале был горелый участок леса. Пал прошел летом прошлого года. Пожару не дали разгореться — потушили. Большие березы и сосны остались целы, а поросль погибла. Весной я пытался ее вырубить и спалить, но корешки плотно держались за землю, и, когда я рубил стволы, мне казалось, что они живы. Я промучился три дня и оставил дело до осени.
Теперь чахлые деревца прогнили и валились на землю сами. Лишь некоторые выжили, неумело зазеленев.
По пути я рассказывал Климу о своем обходе. Он не слушал меня. В его глазах я выглядел сентиментальной барышней. Мы не понимали друг друга.
Я не хочу его порицать, Клим — славный парень; судьба уготовила ему нелегкое будущее, и, если ему придется сложить голову, он не станет прятаться за спины других.
Становилось ясно, почему я так нерешительно отозвался на его предложение. Будь это раньше, я бы не раздумывая бросил все и махнул рукой. Жить надо так, чтобы не было душевного стеснения, чтобы не корить себя за отступничество. Хуже нет, когда в двадцать два года начинаешь думать о своем здоровье больше, чем положено. Нет, здесь, конечно, играла роль не болезнь. Долго мои мысли ходили вокруг да около, и наконец я понял: лес прочно вошел в мою душу. С тревогой и радостью я думал о своей зародившейся привязанности к лесу. Он становился для меня чем-то большим, нежели древесные насаждения, и сам я был иным, нежели этакий примелькавшийся нелюдимый мужичок-лесовичок.
