Неприкосновенный запас - Яковлев Юрий Яковлевич (чтение книг .TXT) 📗
Слон устал. Он привык к мягким опилкам манежа, а здесь под ногами булыги и засохшая корка глины. Сбита передняя левая, и ее нельзя подковать... нельзя поставить набойку... А вдруг Максим остановится?
Жарко. Душно. И ноги гудят, как телеграфный столб, если прижаться к нему ухом. Но все идут. И длинные подолы пыльных старушечьих юбок колышутся над дорогой, как черные волны. Эти старухи обладают точным чутьем на опасность. Еще не успели запылать их дома, а они ударили в набат. Они забыли про свои годы, перестали чувствовать хвори, поднялись, бросили дом, скарб, нажитый годами, и двинулись в путь, полный опасности и неизвестности... Они были вещими.
К полудню колонну чаще стали обгонять машины. Они мчались на восток, бесцеремонно оттесняя беженцев к обочине и обдавая их удушливой пылью. Люди привыкли дышать пылью и не отворачивались. Но грохочущие машины оставляли у них щемящее чувство отставших от поезда.
Одна из машин поравнялась со слоном и остановилась. С подножки соскочил военный. На зеленых петлицах красная шпала и золотое колесико интенданта. Пенсне, крепко прищемившее переносицу. Человек поскрипывал новыми хромовыми сапожками, а в руках вертел желтую планшетку. В суконной гимнастерке ему было жарко.
Военный обошел слона и зашагал рядом с Орловым.
- Орлов!
Орлов узнал директора цирка. Ему помогли два ровных холодных стеклышка, которые сверкали на солнце.
- Здравствуйте, - сказал Орлов.
- Ты все-таки нарушил мой приказ? - сухо спросил директор. - Ну, с этим мы разберемся позже. При удобном случае. Сейчас меня интересует другое: слоновое мясо съедобно?
Орлов пожал плечами.
- Некоторые африканские племена едят. Вялят, потом мелко нарезают...
- Повара сообразят, как готовить. Мне надо людей кормить.
- При чем же здесь слон?
- Его можно пустить на мясо.
Орлов заволновался. Три морщины на лбу покраснели.
- Я должен сдать слона в зооцентр, - сказал он.
Бывший директор сверкнул стеклышками.
- Какие сейчас, к черту, зооцентры! Сейчас война. Война все спишет... и слона тоже... В общем, если к концу дня не изыщу резервов, пустим твоего слона... в расход. Имей это в виду.
С ними поравнялся старик с шишкинской картиной. Веревка, видно, крепко резала, и он поставил картину на плечо, как стекольщик ящик со стеклом.
- Трудно будет, - сам себе сказал, - трудно будет, если начнут все списывать. Такое могут списать...
- Оставьте вашу болтовню, - сухо сказал бывший директор цирка и зашагал к машине.
Орлов шел дальше. Рядом со слоном он обретал устойчивость... Шуршащий шаг. Ветровое дыхание. Прикосновение хобота к плечу. И тень - большая, постоянная, не пробиваемая никаким солнцем. Тень от облака, не отстающего ни на шаг.
Орлов старался не думать о ровных холодных стеклышках, но они все время возникали перед глазами, и эхо повторяло стеклянные слова - "война все спишет". Эти слова были страшнее, чем пуля, или осколок, или эта бесконечная изнуряющая дорога на восток. Они целились не в руку, не в висок, не в грудь, а в живое чувство, в то святое и вечное, без чего человек - обычное двуногое млекопитающее.
Орлову подумалось, что директор цирка надел военную форму для какого-то странного представления, и она сидит на нем так же, как сидел бы костюм клоуна Комова или фрак Беленького. Этим маскарадом директор хочет что-то скрыть, хочет обмануть, прикинуться другим, но его выдают ровные холодные стеклышки. Он - троянский конь. Этот конь еще разгуляется, еще побьет копытом по родной земле, разоряя сердца, превращая алмазы в пепел.
К исходу дня в колонне хватились, что слона нет. Одни говорили, что слон отстал, другие - что он не вернулся с водопоя. Третьи - что его угнали на бойню.
- Хороший был слон, - жалели люди.
Мальчик на фуре просклонял по-немецки:
- Дер элефант, ден элефант, дем элефант.
И все вспоминали о слоне не в прошедшем, а в далеком времени, будто он шагал с ними бог весть когда.
А Орлов и Максим шли лесом. Они воспользовались небольшой заминкой в пути и свернули в кустарник. Кустарник перешел в лес. За стволами деревьев и переплетением ветвей дорога скрылась, и ее звуки затерялись.
"Держи карман шире, директор, - с тихим злорадством говорил Максиму Орлов. - Так я тебе и отдам Максима. Ты слишком мал, чтобы списать такое большое..."
Со стороны у Орлова был свирепый вид: заросшее густой черной щетиной лицо, кусты волос над висками, серый от пыли городской костюм, винтовка на плече. Казалось, это идет отчаянный зверолов, который много суток гонялся за добычей и победил - добыча покорно идет следом в виде обыкновенного африканского слона.
Трещали ветки, пригибались к земле и снова распрямлялись тонкие стволы.
Влажное дыхание леса. Треск ветвей. Упругое сопротивление стволов. Голоса птиц. Густые нотки шмелей. Крутые спуски в овраги и подъемы. Неожиданные водопои у мелких лесных ручьев. Все это странным образом подействовало на слона. Он стал не по годам резвым и почувствовал себя независимым и веселым. Он сорвал хоботом ветку орешника и, делая вид, что отмахивается от мух, несколько раз огрел ею Орлова. Потом он облил его водой, и Орлов долго ворчал на своего расходившегося друга. Слон то бежал, наслаждаясь легкой зеленой бурей, которая возникала вокруг него, то останавливался и подолгу стоял, поводя ушами, как звукоуловителями.
В этом русском летнем лесу Максим почувствовал себя в родной стихии и вспомнил свое далекое килиманджарское детство. Он тогда был маленьким слоненком, сосунком. Держался между ног матери, под ее надежной защитой, а иногда убегал, доставляя слонихе беспокойство и тревогу.
От переживаний и трудных перемен слон спрятался в безопасное место: в мир своего детства.
Орлов тоже вспомнил, что последний раз он был в лесу со своей матерью. Они собирали голубицу - крупную, подернутую туманом ягоду, а мама говорила, что у нее дома голубицу называли гоноболью или гонобобелем. Вокруг рос пахучий дурман, и у мамы от него болела голова. У нее часто болела голова. И без лесного дурмана. Мать говорила, что голова у нее болит от жизни.
Когда Орлов увидел Зинаиду Штерн на арене цирка и неожиданно решил, что самое большое счастье его жизни - быть рядом с ней, он пришел к маме и все рассказал ей. Мама сокрушалась, отговаривала его:
