Женька-Наоборот - Лойко Наталия Всеволодовна (книга регистрации txt) 📗
Некоторые экспонаты почти закончены. Вот панорама персидского сада (пустяки — пятьсот лет до пашей эры): курчавый мох изображает роскошную растительность. Среди зелени крадутся дикие звери из желтого пластилина. По аллее маршируют вооруженные до зубов свирепые полуголые солдаты. Древние персы называли свои сады парадизами, что означает «рай»; садоводством у них занималась исключительно знать — вельможи и даже цари. Наверное, потому в их раю первым занятием были смотр войск, стрельба да охота на хищников.
Над панорамой в школьном зале будет висеть надпись: «Советских людей такой рай не устраивает». Надпись готова, ее вывела Таня, как всегда, красиво и четко.
Алеша нетерпеливо выглядывает во двор. Что ж это Таня? Обещала прийти пораньше.
10. Все из-за Перчихина
По двору идет Таня. В полумгле угадывается: платье на ней светлое, наверное, то, что в веселых ромашках. Она видит Алешу и вскидывает руки к его окну. Алеша кричит:
— Почему руки пустые?
Таня тоже кричит:
— Это секрет. Сейчас расскажу! — И вдруг останавливается. — Я, кажется, еще обещала синюю тушь? Ладно! Сию минуту…
Дед гудит из своей комнаты:
— Алешка, не ты в мои туфли влез?
Алеша спешит к нему, отыскивает запропавшие туфли, подает на смену пижаме рабочую куртку; как может, отмахивается от его воркотни.
— Уж очень ты торопыга, мой милый внук.
— А чье воспитание? Дедово.
Николай Николаевич доволен ответом. А ведь поначалу ему, новоиспеченному деду и воспитателю, пришлось нелегко. Туго пришлось. Все смешалось в его привычной, налаженной жизни. Товарищи по работе удивлялись его неосмотрительности: «Как это вас дернуло, Николай Николаевич?» Он и сам удивлялся. Но, видимо, что-то «дернуло», толкнуло на неожиданное решение.
Может быть, сходство с Кириллом? Набрасывая портрет маленького заплаканного детдомовца, Николай Николаевич вдруг заметил это еле уловимое сходство. Не в чертах лица, а в простодушном мальчишечьем взгляде… Может быть, просьбы мальчика? Кирилл рос без матери, без родни и тоже, бывало, мечтал о брате. Хотя бы о двоюродном.
Так или иначе, в любовно устроенной, тихой квартирке старого архитектора поселился внук, поднимавший рев всякий раз, как дед уходил из дому: «Хватит! Меня уже один раз потеряли».
Обычно Алеша оставался под наблюдением старушки лифтерши. Это не мешало ему по нескольку раз в день вскарабкиваться на стул под телефоном и набирать номер проектной мастерской.
— Позовите деда!
Если Рязанцева не было в комнате, «сеанс заочного воспитания» проводил сотрудник, первым откликнувшийся на телефонный звонок.
— Что, Алеша? Все уже нарисовал?
— Все. И вылепил. И построил дом.
— Тогда вот… Полистал бы, брат, календарь…
— Уже. С начала и до конца.
— Теперь давай с конца до начала. Только не торопись.
— Можно.
Как-то Алеша болел, и дед остался работать дома. Склонился над большой чертежной доской, а внуку на кровать пристроил маленькую, не больше альбома. Старушка лифтерша, зашедшая в этот день помочь, шепнула мальчику, что начинает на кухонной доске раскатывать сдобное тесто.
— На средней доске, да? — приподнялся с подушки Алеша и, показав на большую чертежную доску деда, ткнув пальцем в свою, маленькую, счастливо рассмеялся.
— Ты знаешь, бабушка, сказку о трех медведях?
Так он рос… Пришла пора, и сказки были забыты. В квартире Рязанцевых становилось все людней, и от этого, пожалуй, уютней. Иногда Рязанцеву-старшему казалось, вернулись довоенные времена. Те времена, когда Кирилл был еще школьником.
Повязывая перед зеркалом галстук, застегивая темно-зеленую рабочую куртку с заметно вытершимися локтями, Николай Николаевич нет-нет улыбнется. Ему в своей комнате слышно, как радостно его внук встречает Таню Звонкову, как предлагает: «Давай жакет! Сама до вешалки не дотянешься». А Таня смеется: «Дотянусь! До этой, на которой семейные головные уборы».
Не в первый раз девочка подтрунивает над их панамами. Откуда ей знать, что эти «семейные головные уборы» не случайно милы обоим Рязанцевым.
Вскоре спор, донесшийся из большой комнаты, заставил Николая Николаевича войти и спросить:
— Что там у вас случилось?
Оказалось, речь зашла о мальчике-наоборот.
Утонув в большом, так называемом «дедовом» кресле, Таня с хрустом надкусывала шершавую, обсыпанную маком сушку.
Алеша горой навалил сушки в большую плетеную хлебницу: «пытливым» для подкрепления сил. Сушки не мешали Тане оживленно болтать:
— Валентина Федоровна как узнала, что он не пришел, так в лице изменилась. Ничего не умеет скрыть.
Алеша обернулся к деду:
— Надо же было, чтобы такой тип достался нашей физичке…
— Он не тип! — со странной горячностью перебила Таня. — Он… знаешь…
И прикусила язык. Ведь она дала себе зарок о синяках и царапинах никому ни единого слова, об осенившей ее догадке тоже. Лучше она съест еще одну сушку.
Алеша усмехнулся:
— Загадочная пауза. Существует пункт, которого опасно касаться. Ладно, молчу… Итак, Валентина Федоровна изменилась в лице…
— Да, изменилась. А после уроков ко мне: «Пойдем, говорит, в парк, подышим». Я сразу учуяла, на какую тему будем «дышать».
Рассказывая о встрече с Женей в мастерской, Таня не утаила пережитого испуга; даже с помощью «дедова» кресла изобразила таинственный скрип кушетки. Умолчала лишь об одном — о том, как выглядел обнаруженный за листами фанеры Женя Перчихин.
— Начала я его агитировать, проще говоря, тянуть на сегодняшнее занятие, — с комичным вздохом произнесла Таня. — Сады и парки. Эпохи и стили. Ничем не проймешь…
— Может быть, мне за него взяться? — подумал вслух Николай Николаевич. — Я убежден, приди он хотя бы на один вечер…
— Еще не хватало… — буркнул Алеша. — Да, к счастью, такой не придет.
В синих глазах Тани мелькнуло торжество.
— А вот и придет! Мы с Савелием Матвеевичем сумели…
— Как?
— Очень просто: гром-камень!
«Гром-камень» на языке «Клуба пытливых» обозначает не что иное, как смекалку.
На одном из вступительных занятий Николай Николаевич, говоря о том, сколько ребятам потребуется ловкости и смекалки, чтобы изготовить интересные экспонаты, рассказал давнюю быль. Из тех времен, когда в Петербурге на берегу пустынных волн ставили Медного Всадника. Пришлось крепостному люду для постамента к этому памятнику приволочь в столицу огромный Гром-камень. Этой гранитной скале уже на месте придали форму морской волны — Петр Великий был, как известно, и мореплаватель. Скалу обтесывали, откалывали целые глыбы, а после задумались: куда эти глыбы девать? Как вывезти оставшиеся громадные обломки попроще да подешевле? Бульдозеров и прицепов в ту пору еще не выдумали, электрической тяги не было. Объявили торг на весь Петербург — кто что предложит?
Выиграл торг один смекалистый мужичок, запросивший самую малую цену. Как выиграл? Очень просто. Вместе со своими дружками вырыл тут же, на площади, яму и спихнул туда увесистые останки Гром-камня. Разровняли землю, лишнюю вывезли на лошаденке.
— Гром-камень, — повторила с лукавой улыбкой Таня и снова взялась за сушки. — Немного смекалки, и всё. Одним словом, Женька скоро сюда пожалует, да не один, а с целым мешком.
— Сюрпризик! — вспыхнул Алеша.
— Ну-ну, — сказал Николай Николаевич и потрепал внука по стриженому затылку.
Тане тут же представился вытянутый затылок Жени, волосы, торчащие, как колючки ежа, и злая чужая рука с алыми ноготками. Эта пухлая ручка, как догадалась сегодня Таня, не только не гладит голову бедного Женьки, а еще норовит украсить его скулу синяком. Могла ли Таня не наброситься на Алешу?
— Сюрпризик? Эх ты, баловень, эгоист! Жизни не знаешь. Вообразил, что всем так хорошо, как тебе. Знал бы, что значит, когда тебя воспитывают чужие… Сам бы хлебнул, будь у тебя не родной дед…
